Гонзу Читатель
Шрифт:
Мы уже не стояли на мостике, а прохаживались по набережной, сначала мимо украшенных лампочками пальм и треугольных сверкающих псевдоелок до теннисного корта и часовенки Святого Рока, потом обратно, мимо бухты с пляжем с ярко-желтым, привезенным из Марокко песком, мимо маленькой марины, где постанывали, поскрипывали, непрерывно пританцовывая на мелкой волне, катера и яхты – тоже маленькие, куда им до Агнессиного плавучего дворца. Она опиралась на мою руку, и опиралась все сильнее – таскать свое грандиозное тело ей было нелегко. Я предложил пойти ко мне, взять бутылку скотча в баре и поговорить уже спокойно, в комфорте, как положено двум старикам.
– Только не называй меня Руди. Мое имя Гонзу.
–
У нее в руках оказался розовый кружевной платочек, и она стала театрально вытирать им слезы. Это была она, моя Агнесс! Ее любовь к розовым кружевам осталась неизменной.
– Так вот, когда я была вдовой немецкого генерала, моего водителя звали Рудольф. Прекрасный, чуткий юноша…
Я сжал ее локоть.
– Хельмут. Твоего генерала звали Хельмут фон Мольтке, ты сама это придумала. И это я был твоим водителем, Агнесс. Прекрати кокетничать.
– А ты помнишь, какое это было красивое дело? Ницца, май, Каннский кинофестиваль, все эти лопоухие знаменитости, увешанные камешками по самые носы… А помнишь, какой у нас был шикарный номер в «Негреску» с подлинниками Модильяни в спальне?
– И липовая немецкая генеральша так за него и не заплатила.
Конечно, я помню. Мы тогда здорово растрясли этих павлинов, поводивших радужными хвостами на красной фестивальной дорожке, а заодно и их спонсоров, гордо надувавших свои золотые зобные мешки, как жабы в брачный период. Ницца, Ницца, пестрый порочный калейдоскоп…
Кстати, именно в Ницце мы и познакомились.
Руди, мой мальчик!
Мне было двадцать лет, я только что расстался со своими напарниками Тру и Сушем.
Я придумал – придумал сам, один! – шикарную аферу. Основная роль тоже была моя, этим двоим нужно было только подойти вовремя, и все дела. И «лаве» мы делили соответственно: половина – мне, половина – им на двоих. Где-нибудь на не особо людной улице я высматривал фраерка, такого честного и благонадежного с виду, давал ему пройти мимо, а потом бежал, обгоняя его. И вот в тот момент, когда я пробегал мимо этого фраера… Нет, я ничего у него не выхватывал, не тащил из кармана или еще откуда. Наоборот, я «случайно» ронял ему под ноги свой «лопатник» и тут же скрывался в ближайшем подъезде или в подворотне. А ребятишки мои сидели напротив через дорогу, наблюдая за всей этой сценой. Упавший под ноги кошелек кто-то поднимал с целью поживиться, кто-то – чтобы отдать «раззяве», выронившему его, но поднимали все, сто процентов. А подняв, или быстренько отходили в сторону, или рвались догнать меня. Но, безусловно, не находили и далее в некотором недоумении следовали с бумажником своей дорогой. Потом открывали его – вдруг там номер телефона или адрес есть, чтобы все-таки вернуть хозяину его вещь. Суш незаметно провожал этого лоха, а Тру поджидал меня и показывал, в какую сторону мне идти. В общем, ровно в тот момент, когда фраер открывал мой бумажник, я к нему подходил и предъявлял свои права. Громко, между прочим, предъявлял, всячески обвиняя бедолагу в краже. И, что бы он там ни пел, я, выхватив у него из рук «лопатник», начинал вопить на всю улицу, что он украл у меня пятьсот франков. Или тысячу, это уж как я сам оценивал его платежеспособность. Он, конечно, упирался, и вот тут подходили мои ребятки. Они парнишки были крепкие, особенно Тру. У него руки были, как две рульки, ну и морда тоже как-то в этом же ключе – свиная харя с гнилыми зубами и снулыми глазками. Ну, они подходили к нам и интересовались, что за базар не по делу. «Обокрали», – жалуюсь. «Этот?» – «Он самый». Ну и тут они реально начинали на фраерка наступать, что он, мол, на чужой территории работает и что за такие кренделя надо платить. В общем, снимался с чувачка весь жирок, какой он по несчастности с собой имел. И честно делился по указанной ранее пропорции.
Проработали мы в трех или четырех городах, потихоньку двигаясь в сторону моря, и вдруг Суш потребовал пересмотр договора. Суш всегда был более задумчивым, чем его дружок. «Несправедливо, – говорил, – что большую часть бабла ты забираешь, поровну надо делить». Я спорить с ними не стал, поровну так поровну. Поспорь тут – они ребята отвязные, я их на таком дне отковырял, ниже не падают. Вякнешь – долго не пробегаешь, даже мозоли натереть не успеешь. Поделил последние «лаве» на троих поровну и тут же исчез, испарился, растаял, как сон в их прокуренных мозгах. Чао, дальше без меня.
Добравшись до моря, я быстро перемещался из городка в городок – Манделье-ла-Напуль, Ле-Канне, Антиб, Кань-сюр-Мер, – не задерживаясь нигде дольше одного дня, чтобы самому не получить по мозгам за работу на чужой территории.
И вот, наконец, Ницца. Кружу по периметру старого города, там, где еще есть чистенькие кондитерские, кофейни, лавки с сувенирами и открытками. Вглубь мрачных, вечно темных и холодных, как ущелья, кварталов туристы особо не заглядывают, если не ищут цветов порока.
Эту мадам я приметил уже скоро. Высокая, холеная, лет тридцати пяти, в роскошном белом костюме – брюки клеш и блейзер с большими накладными карманами, – босоножки на здоровенной платформе, хотя куда ей, она и так дылда, почти на голову выше меня. В крохотной сувенирной лавчонке она пыталась расплатиться пятисотфранковой купюрой, вытащенной из пухлого бумажника, а когда продавец, старикашка в берете, пожав плечами, сказал, что, если бы у него была сдача, он бы вообще не стал открывать свой магазин ни сегодня, ни завтра, она молча вернула ему открытки. Потом в кондитерской она взяла большое воздушное пирожное «Анна Павлова», расплатилась и опустила свой бумажник не в сумочку, висевшую через плечо, а в левый карман своего блейзера.
Я смотрел на нее с улицы через витрину. Вот она выходит, держа тарелочку с пирожным двумя руками, щурится на ярком солнце, выбирая себе столик на террасе. Я зайду с ее левой руки, подтолкну слегка под локоток, чтобы пирожное опрокинулось на полотняный пиджачок, и, рассыпаясь в извинениях, вытащу, выужу золотую рыбку из ее кармана. Не в первый раз, я, можно сказать, мастер, так аккуратно вас препарирую, вы и не заметите.
И вот мы сшиблись плечами, пирожное полетело вместе с тарелкой на тротуар, она ахнула, я ойкнул, мои пальцы уже оказались у нее в кармане, на удивление, абсолютно пустом. И тут же мое запястье в этом чертовом кармане тисками сжали холодные сильные пальцы, а второй рукой она, будто приобняв меня за шею, крепко схватила за волосы и задрала мою голову вверх. И прошипела:
– Что, мальчишечка болезный, мелочь по карманам тыришь? Честных фраеров щиплешь?
Я настолько обалдел, что смог только вылупившись в ее прищуренные глаза брякнуть:
– А «лопатник»-то где?
А потом эта ведьма заголосила. Но совсем не то, что я ожидал, не «караул!», не «грабят!» и не «полиция!». Она заорала:
– Руди, мой мальчик! Где ты был все это время? Мы уже похоронили тебя!
На нас стали оглядываться посетители и прохожие. Из кондитерской выскочил хозяин.
– С вами все в порядке, мадам?
Я попытался отпихнуть ее свободной рукой, но она крепко прижимала меня к своей груди.
– Руди, ты не узнал меня? Не узнал свою тетю Агнесс?
Из глаз ее брызнули слезы, теперь она обратилась к месье патисье, а заодно и ко всем любителям уличных происшествий:
– Это мой племянник Руди, мы потеряли его восемь лет назад. Была страшная война на этом… на Ближнем Востоке. Вы знаете, там все время какая-нибудь война, а мой брат – он был дипломатом. И вот мы бежали, мы ехали через пустыню, а тут эти бандиты, стрельба, взрывы… Мой брат погиб у меня на глазах, я была ранена, очнулась в какой-то больнице, кругом были одни арабы. Я просила, я требовала, а они ничего не понимали, ни слова. Где Руди, где мой мальчик? Ничего, ничего… И вот тут… сейчас… это чудо, чудо!