Гопакиада
Шрифт:
Шестидесятники
Второй Переяславский договор, юридически фиксирующий роль Москвы как верховного арбитра малороссийской политики и санкционирующий ввод московских гарнизонов в города Гетманщины, невероятно раздражает тех «оранжевых», которые все же о нем вспоминают. Документ-де «очень невыгодный, кабальный для Украины», подписан «слабым гетманом Юрием под безумным давлением московского воеводы князя Трубецкого» . Насчет «безумного давления» (тем паче насчет «под угрозой окруживших город войск», о чем тоже иногда говорят) позволю себе поспорить. Если людям воевать вместе, тут выдавить формальное согласие мало, тем паче угрозами. Трубецкой просто сообщил «союзникам»: веры им, учитывая, что Гадячский договор почти все они одобряли, нет, и России нужны гарантии, а ежели не согласны, так на фиг, и разбирайтесь с поляками сами. После чего старшина согласилась поумерить аппетиты. А вот второй тезис оспаривать не стану.
Несчастный Юрась и в самом деле был трудным, глубоко невежественным подростком с тяжелой психикой, живым доводом в пользу рекомендации не делать детей спьяну. Если старший брат его, Тимош, погибший в Молдавии, помимо наследственной истерии и очевидных признаков садизма, все же унаследовал от родителя некоторые лидерские задатки и личное мужество, то Юрку, «недосвідченому напівголовку» по определению самого Грушевского, похвастаться было вообще нечем. Кроме, конечно, громкого, завораживающего массы имени. «Як йому, молодому, воспалительному, слишком недоумку, хворому на чорну болiсть, — риторически удивляется радикальный историк Микола Аркас, — було керувати на той тяжелий час?».
Отвечаю: никак. Ничем он не «керувал», поскольку имел дядю, Якима Сомка, родного брата первой жены Богдана. В эпоху великого шурина дядя себя ничем особым не зарекомендовал, но, понятно, как сыр в масле катался, затем поддержал Выговского, но не сошелся с ним в вопросах кадровой политики. Ибо видел себя, минимум, войсковым обозным (министром финансов), а не получил
Драка между дядей и племянником вышла крутая, аж на полтора года с переменным успехом. За это время быть гетманом Юрасю очень понравилось, благо, что делать, подсказывал пан Беневский, а тешить все более распаляющуюся натуру никто не мешал. У поляков, правда, имелась в запасе альтернативная, куда более приемлемая кандидатура: наказной гетман правого берега, Павло Тетеря, крестник великого гетмана, принципиально (редкость по тем временам) убежденный, что солнце для Малой Руси восходит на Западе, бомбил Варшаву докладами с рефреном «Ну когда же вы, наконец, уволите этого идиота?». Однако на пацана все еще работало имя, так что поляки не спешили, выжимая из парня максимум. Однако все кончается. 16 июля 1662 года Юрась, успевший растерять немало сторонников, уразумевших, что Хмель Хмелю рознь, потерпел окончательное поражение, и вскоре, объявив об отречении, по мягкому совету Тетери, постригся в монахи под именем Гедеона. После чего был взят под стражу, отправлен во Львов и посажен в крепость, откуда вышел, отмотав полный пятерик, только после смерти папиного крестника, почти сразу угодив к татарам, был отослан в Стамбул, обласкан, помещен про запас в греческий монастырь и забыт на долгие годы. Все это, однако, случилось позже, а пока что, потратив несколько месяцев на организационные вопросы, Тетеря был официально избран гетманом Его Королевской Милости (вслух об этом не очень говорилось, но подразумевалось) Войска Запорожского. Что, впрочем, было признано только полками днепровского Правобережья.
Что до Левобережья, то творившемуся там сложно подобрать название. Сомко дорвался, но дорвался не совсем. Он сумел стать наказным (временным) гетманом, а в 1662 году, на Козелецкой раде, даже и настоящим, но «ворожа Москва», основываясь на статьях II Переяславского договора, звания не утвердила, оставив обескураженного дядю Якиму в ранге «врио». Резоны у бояр имелись, и серьезные. Во-первых, избрание прошло, мягко говоря, не по всем правилам, что было в дальнейшем чревато проблемами, во-вторых, досье на дядю Якима было довольно пухлое, считать его человеком, вполне лояльным, никак не получалось. В-третьих, пребывал он в тяжелейших контрах с Василием Золотаренко, еще одним шурином Хмельницкого, но уже по третьей супруге, считавшим, что если кто-то булавы и достоин, так только он сам, «верный слуга государев», а не «шинкарь Якимко», и строчившим на свояка донос за доносом. Тот в долгу не оставался, благо досье на «верного слугу», при Выговском успевшего получить польское шляхетство и даже фамилию Злотаревский, в соответствующем приказе имелось не менее пухлое, нежели на него самого. В общем, московских бояр можно понять. Имея в пассиве уже двух изменивших гетманов, они стали осторожнее, меньше верили словам и не очень торопились с назначением, разузнавая стороной, кто все-таки хотя бы предположительно способен быть верен царю, а кто не способен по определению. Кроме того, было ясно: личная вражда претендентов и их группировок дошла уже до той грани, что кто бы ни был избран, второй терпеть такую несправедливость не станет, и ежели что, дойдет в поисках правды хоть аж до самой Варшавы. В крайнем случае, до Бахчисарая. Проверять, насколько опасения соответствуют истине, в условиях военного времени было совсем не с руки. Так что с выборами сперва предлагалось подождать до поры, «пока утiшится вся Украйна», а позже, когда стало ясно, что тэрпэць урвався и голосу разума хлопцы внимать уже не способны, Москва, по рекомендации кошевого атамана Ивана Брюховецкого, мнению которого доверяла, вынесла арбитражный вердикт: созвать новую раду. Но не простую, а «черневую Генеральную» (по московским меркам — Земский Собор), чтоб в выборах участвовали не только казаки подчиненных им полков, но и «чернь».
Внимание, на авансцене — Иван Брюховецкий. Уже помянутый кошевой атаман, любивший именовать себя «кошевым гетманом». Еще один птенец гнезда Богданова, но уже сбоку припека, не родственник и не свойственник, а всего лишь особо доверенный секретарь. Даровитый и шустрый, он, хоть и не казацкого происхождения, в смутные времена осел на Сечи и, начав с ничего, быстро взлетел. Гениальный демагог, мечтавший о карьере, он интуитивно уловил, что нужно делать, и начал говорить толпе все, что та хотела слышать. В том числе и правду. Не особо стесняясь в выражениях. Его речи о «продажной старшине», которая «только в скарбы богатится, яки в земле погниют, а ничего доброго отчизне тем не радит, или до ляхов завезет в заплату за получение шляхетства» и «не любит правды, которую чернь хочет в глаза говорить», вылетали с Сечи, из уст в уста передавались по всему краю, и люди сходились в том, что «Иван прав». Тем паче, что Брюховецкий был прост в обращении, мог с народом и выпить, и сплясать, и дите покрестить. И очень охотно отвечал на вопросы. Причем, ежели речь заходила о персоналиях, называл имена и суммы. Неуклонно сводя разговор к тому, что Богдан хотел совсем другого, и он, Иван Брюховецкий, знает, чего. А именно: всем хлопам — волю, всем посполитым — землю, всех «лыцарей» — немедленно в реестр, а всех панов утопить. И жидов, натурально, тоже. А ежели вместе с москалями, так еще лучше. Параллельно «кошевой гетман» вел тщательную слежку за каждым шагом обоих кандидатов в гетманы, обо всем информируя Москву, и не забывая в посланиях именовать себя то «Ивашкой», то «государевой подножкой», то еще как-то в этом роде. В итоге, когда Сомко и Золотаренко, долгое время игнорировавшие «горлопана» и «брехуна», почуяв, к чему идет дело, примирились и выступили единым фронтом, было уже поздно. На знаменитой Черной раде, состоявшейся 17-18 июня 1663 года под Нежином, Брюховецкий сперва перечислил все, что «своровали у черни бесстыдци», потом продемонстрировал толпе руки, «яки ничого не вкралы», и наконец, зачитал список обвинений. Не было там разве что отравления Богдана, зато, помимо всякого бреда, выслушанного, впрочем, с огромным интересом, имелись доказанные факты подготовки Золотаренком покушения на «народного кандидата» и переписки Сомка с поляками. В ходе последовавшей поножовщины сторонники свояков были выбиты с Майдана, а на следующий день они же, с разрешения победителя и при безучастном молчании представителей Москвы, грабили шатры своих вчерашних начальников. Сами же «изменники» предстали перед войсковым судом и 18 сентября 1663 года были обезглавлены. «Безгетманщина» кончилась. Брюховецкий был официально признан гетманом Его Царского Величества Войска Запорожского. Что, впрочем, было признано только полками днепровского Левобережья.
«Украинское дело явно погибало. Неудача за неудачей уничтожила надежды, и люди лишились веры в свое дело, в свою цель. Возникла мысль, что этой цели вообще нельзя достичь. Из-за этого исчезала воля и терпеливость. Слабела любовь к родному краю, к общественному добру. Патриотические поступки и жертвы казались напрасными. Личные частные интересы преобладали над всеми честными и патриотическими порывами. Своя собственная домашняя беда для каждого становилась непомерно тяжелой. Каждый начал заботиться только о себе самом. Человеческие души мельчали, становились убогими, ум притуплялся под весом трудного поиска пути к спасению. Все, что было когда- то дорого, свято, теперь продавалось всякий раз дешевле. Героем времени считали того, кто среди общей кутерьмы умел сохранить себя самого, вынырнуть из болота анархии, потопив в нем другого...». Так говорил Костомаров. Красиво говорил. С надрывом. Вполне в духе романтического 19 века, когда даже Спартак в знаменитом романе Джованьоли плакал куда чаще, чем сражался. Однако вот вопрос: меря людей и события прошлого по мере своего разумения, задумался ли хоть раз великий украинский историк — а были ли они вообще, эти оплакиваемые им «патриотические поступки и жертвы»?
Комедианты
На мой взгляд, историки, представляющие Павла Тетерю «ничтожеством» не правы, как неправы и их оппоненты с другого фланга, именующие его «предателем».
Он, как уже говорилось, крестник Хмельницкого и, о чем еще не упоминалось, второй муж его дочери Степаниды, вдовы Данилы Выговского, казненного в Москве (кстати, не за «измену», а за участие в массовом убийстве пленных после Конотопа) — второе издание Выговского, в полной мере разделявший его политику. С той, однако, разницей, что политик куда слабее. Ибо позволял себе иметь принципы, говорил то, что думал, а делал то, о чем говорил. До войны высокопоставленный судейский чиновник, он, как юрист, считал «bellum civile», а также и свое участие в ней, фактом не только трагическим, но и абсолютно незаконным, поскольку Малая Русь есть естественная и неотъемлемая часть польско-литовского государства. Неудивительно, что сразу после смерти Хмельницкого он принес повинную «законным властям», после чего стал сперва наказным гетманом тех областей, которые Польша еще контролировала, а затем заместителем «легитимного» Юрася. Став гетманом, Тетеря официально объявил подвластные земли «провинцией Речи Посполитой», похерив идею «Великого Княжества Русского», не ставя на повестку дня несоблюдение условий Гадячского и Чудновского договоров и явочным порядком сняв запрет католического и униатского миссионерства. Неудивительно, что поляки, понимая, что второго Тетерю им вряд ли найти, высоко ценили гетмана и полностью ему доверяли, дав отставному юристу возможность быстро и качественно зачистить политическое поле от потенциальных конкурентов. Опасный своими связями в обществе Иван Выговский и еще более опасный своим авторитетом в войсках Иван Богун были расстреляны по доносам из Чигирина (хотя, вполне вероятно, доносы эти не были полной клеветой). Однако, при всем этом повторюсь: упрекать Тетерю в «угодничестве» едва ли справедливо. В ключевом вопросе о признании казаков «шляхетным» сословием, имеющим право владения землей и крепостными, он был непреклонен, отклоняя все возражения и даже намекая Варшаве на «обращение к царю восточному» в случае непринятия этого требования. «На низах» у Тетери популярности практически не было, поскольку гетман очень любил деньги и мало чем гнушался, копя их. Однако на недовольство «быдла» он внимания не обращал, поскольку, всеми способами стянув на Правобережье «родовитых» казаков из «зимовой» элиты довоенных времен, в подавляющем большинстве разделявших его линию, считал свое положение вполне прочным. Поначалу так оно и было; два мятежа, организованных «восточно-ориентированным» полковником Поповичем, удалось подавить без особого напряжения, что лишь укрепило его в этой уверенности. Однако Тетере, как ранее Выговскому, даже еще больше, не хватило политического чутья, чтобы осознать то, что признал даже Стефан Чарнецкий, идеолог бескомпромиссного, карательного решения проблемы мятежа на Periferia: «Верных там нет; они все решили лучше умереть, чем поддаться полякам». Так что, если Поповича «родовитые» громили без особых сомнений, ради удержания власти в руках своего человека, то уже во время польского похода на Левобережье в 1664-м в стане Тетери начались некие движения (именно тогда появился компромат на Выговского и Богуна). Поскольку же поход ко всему еще и окончился неудачей, положение стало предельно шатким, и весной 1665-го, когда против гетмана взбунтовался новый лидер «промосковских», авторитетнейший полковник Василий Дрозденко, заявлявший о необходимости «выхода под Москву», казачья знать предпочла действиям выжидание. А затем, после разгрома Тетери под Брацлавом, избрала нового лидера, некоего Степана Опару, позвавшего на помощь против Дрозденки буджакских татар, которых, однако, сумел перекупить еще один охотник до булавы, ближайший к Тетере человек, генеральный есаул Дорошенко. Опара, как самовольщик, был отослан в Варшаву, где и казнен, такая же судьба постигла Дрозденко, после тяжелых боев разбитого татарами, а Дорошенко стал полноправным гетманом. Что до Тетери, то он успел бежать, увозя с собою огромный обоз, был перехвачен в пути запорожцами и ограблен до нитки. Но, поскольку действовали «лыцари» в данном случае не по заказу, а сугубо в рамках профессии, отпущен с миром. После чего, не имея иных средств к существованию на привычном уровне, аж до 1667-го, когда был пойман и расстрелян, работал штатным претендентом от Польши на левобережную булаву. Впрочем, на развитие ситуации это уже никакого влияния не оказало. Солистом бурлящего в Малой Руси действа на ближайшие годы становится Петр Дорошенко.
Информация к размышлению. Человек серьезный, из самой что ни на есть казачьей знати, сравнимой по статусу, скажем, с потомками первых поселенцев Австралии, Дорошенко в полной мере разделял взгляды Выговского и Тетери, однако, превосходя их уровнем кругозора и политической интуиции, пусть и не на уровне Хмельницкого, сделал (вполне возможно, с грустью) необходимые выводы. Отослав Опару на расправу полякам и покончив с Дрозденко, он, казалось бы, зафиксировал свою «пропольскость», однако далее развивать тему не стал. Напротив, вскоре после прихода к власти, провел раду, на которой, как указывает Самийло Величко, «не было специфицировано и определено, при каком монархе оставаться, или при польском, или при московском». И вместе с тем, отправил два посольства — в Варшаву и Бахчисарай — с изъявлением полной лояльности, вслед за чем привел войско к присяге на верность и королю, и хану. Позиция ясная и разумная: хотя бы какое-то время продержаться, балансируя меж двух огней, а там, глядишь, что-то прояснится. И прояснилось. Но совсем иначе, чем можно было ожидать. Осенью 1667-го, устав от бесконечной, выматывающей и, по большому счету, никому не нужной войны, Москва и Варшава заключили Андрусовское перемирие. Говорить о том, что царь «сдал пол-Украины ляхам», как это делают украинские мифологи, не стоит: с подачи казаков Москва вымоталась до предела и нуждалась в передышке, однако факт есть факт — пусть не вся Periferia, но, по крайней мере, половина её вернулась в состав РП, да еще и с обязательством польской стороны не заселять ее католиками. Мечта таких «западников», как Выговский и Тетеря, стала явью. И тотчас выяснилось, что ни о каком «Великом Княжестве Русском», больше того, ни о каком Гадячском договоре (на что Дорошенко вполне готов был согласиться) старые владельцы слышать не желают. На Правобережье вошли польские войска, вынуждая Дорошенко, вовсе не желавшего конфликта с Польшей, либо сложить булаву, либо оказать сопротивление. Гетман выбрал второе, после чего корпус Маховского, потерпев несколько серьезных поражений и потеряв командира, вынужден был отступить, а популярность Петра Дорофеевича взлетела до небес, причем по обе стороны Днепра.
Между тем на левом берегу пахло дымом. Дела Брюховецкого были уже далеко не так хороши, как каких-то четыре года назад. Сойдя с танка под восторженные вопли едва ли не 100% электората, Иван Мартынович быстро выяснил, что руководить страной совсем не то, что выступать на митингах и чокаться с избирателями, поскольку биомасса, как выяснилось, ждет исполнения программы. Пусть не всей сразу. Налоги, скажем, не совсем отменить, как было обещано, а хотя бы раз в десять снизить, да в реестр записать всех желающих. Трудно, что ли, писарькам приказать? Короче, Брюховецкий, ранее, в бытность свою на Сечи, вполне вероятно, рассуждавший примерно также, оказался нос к носу со сложнейшей проблемой. Писарьки-то, конечно, все, что велят, запишут, им-то что, да, вот беда, реестр — это в первую очередь жалованье, а откуда оно, клятое, возьмется, если налоги снизить? Опять же насущных вопросов столько, что не снижать впору, а приподнять, чтоб хоть как-то свести концы с концами, а то старшины, такие же суки позорные, как покойные Сомко с Золотаренко, на него, «народного гетмана», косятся едва ли не с брезгливостью. Не забудем: известная нам с вами истина о том, что предвыборные тезисы отнюдь не обязательны к исполнению, в те простые времена еще не отлилась в бронзу, поскольку у электората имелись сабли, пистоли, на худой конец — дреколье, и электорат, за 15 лет войны хорошо навострившийся со всем этим железом управляться, готов был пустить его в ход при первом подозрении, что его опять развели. Первое время, правда, социальный пар «народный гетман» спускал достаточно удачно. Но евреев погромили всласть, вслед за ними погромили чудом уцелевших на левом берегу поляков, налоги же все не уменьшались, а реестр не увеличивался. К лету 1665-го Иван Мартынович с удивлением обнаружил: его больше не славят в думах, не называют мессией и, хуже того, количество протягиваемых на выходе из церкви младенцев падает с угрожающей скоростью. Необходимо было искать новые, нетрадиционные пути, и Брюховецкий не был бы Брюховецким, если бы не нашел. Хотя, возможно, его и надоумили. В любом случае, он, и до того демонстрировавший свою верноподданность «царю восточному» с перебором, нарушающим всякие приличия, осенью 1665-го лично отправился в Москву и подал в Думу совершенно уникальное прошение. Молим, мол, доверить сбор налогов в наших городах московским мытарям, поскольку наши неопытны, а все собранное свозить в государеву казну, возвращая «для гетманских нужд» столько, «сколько тебе, Государю милостивому, будет угодно». Помимо финансовых вопросов, «молили» также «послать в города наши хоть малое число ратных людей с воеводами ради опасения от козней ляшских и Дорошенки». Излишне говорить, что приятно удивленные бояре (война только-только закончилась, деньги нужны как никогда), статьи, поданные Брюховецким, утвердили. Сам Иван Мартынович стал боярином и был сосватан с девицей из старого московского рода, его ближние люди обрели дворянство, а проблема налогов на какой-то момент перестала волновать «народного гетмана», тем паче, что отчисления из Москвы пошли регулярно и в солидном объеме. Но население Левобережья отнеслось к новации совсем иначе. Московские финансисты в самом деле оказались профессионалами высочайшего уровня; лишнего они не брали, но положенное вытягивали до полушки, а если что, воеводы присылали налоговую полицию с бердышами. Если ситуация с финансами как-то стабилизировалась, то социальная обстановка накалялась, а когда после заключения Андрусовского перемирия на левый берег массами побежал народ, отчего-то не желавший жить под поляками, откуда ни возьмись появились слухи, что царь с королем помирились, чтобы всеконечно изничтожить казаков, а Ванька-дурак им поможет. По всему выходило, что гетмана скоро начнут рвать на ветошь. На истошную просьбу подбросить войск Москва ответила отказом, мотивировав, что не имеет права вмешиваться во внутренние дела Малой Руси, да и бунты надо самому давить. Такого афронта Иван Мартынович не ждал. Однако что-что, а кризисы его не страшили, напротив, именно в такие минуты гетман обретал крылья. Играя на упреждение, он издал несколько универсалов, призывая любих друзiв бить москалей, которые съели левобережное сало и вообще плюндрують Нэньку, а затем, подавая пример, лично возглавил поголовную резню небольших московских гарнизонов. В то же время, правда, отослав в Белокаменную истерическое послание: дескать, я государю был верен всей душой, и войск у вас просил, а подлая чернь распоясалась, потому что вы их вовремя не прислали! Как ни странно, Москва не поверила. На границе начала накапливаться мощная армейская группировка Ромодановского.