Гора мертвецов
Шрифт:
Миновало. И все началось заново. И снова царит покой Радостного, и вы сидите здесь. Снова готовы стать владельцем недействительных билетов, которые вы должны будете прокомпостировать. Сколько же чужаков вам, наверное, запомнилось за все те годы, когда вы весело колесили по воспоминаниям? Кто еще вспомнит о вас сегодня, завтра? Ну а для меня вы — забавный узел, который другие вечно должны таскать за собой! Если угодно, несите себя сами! Вам, пожалуй, придется еще немножко подождать смерти, этого автобуса, что привезет вас обратно к вам самим, туда, где вы и без того все время усердно ждали. Туда, где вас поставили. На самом же деле вы никогда и не трогались с места. Вы!
Больше не ребенок. Теперь вам можно проникнуть туда, где раньше вам дарили подарки. Ведь никто не хочет оставаться там, где начинал. Но каждый неизбежно заканчивает именно там. Словно змеи, ваши близкие под вашим руководством стремятся по одиночке вырваться к взлетным полосам и в воздух. А там они заявят, что возвращаться не намерены. Птицы никогда не отважились бы сказать о себе такого. Где остался ваш язык, на котором вы научились противостоять природе? Да, тогда опоздания еще кое-чего стоили, ведь людей ждали! Собственное «Я» — это цена, это хозяин, нет, это Кто бытия.
Смерть — это Где бытия. Она делает из вас (и из нас тоже) беглых рабов, в которых еще можно увидеть судороги жизни, если встать перед их клетками и утешать их мыслью о том, что решетки ничтожны. А в клетках еще и прибрано. Они большие и ровные, как Боденское озеро.
Кстати, как часто вы рисковали чем-то, что могло бы стоить вам жизни? Честно говоря, вы были трусливы. Вы, друг семьи, струсили отвоевать себе место, когда студенческие корпорации бросились натягивать на себя форменные военные ползунки. Самое заметное в вашем взгляде — это та самая ярко сверкающая Аллея Каштанов, да-да, нагнитесь-ка вперед! Попытайтесь!
Пожилой мужчина уже долгое время предпринимает отчаянные попытки пошевелиться в своем каркасе.
Вам уже пора бы напрячься посильнее… «Я» в абсолютной изоляции бессмысленно. Да. Итак, та самая ярко сверкающая Аллея Каштанов, ничего страшного, ведь я могу описать ее вам… она идет слева и справа от вас, как огромные злые псы. Она ведет к светлой хижине. Люди думают, что за ней сад для гостей. Но там только вы! Огненно-красный памятник на коже земли.
Послушайте, как она звучит вдалеке! Перед лицом моря люди невольно хлопают по своим телам спортивными снарядами. Ландшафт звучит, кассы и кассеты поют. А здесь на вашем сидении? Вы ничего не слышите? Превратите человека в приставку, нет, в подставку, нет, в заставку, а еще лучше — в засаду на дереве, откуда мы сможем влепить так, что от зверей останется только мокрое место, где листья гнутся под тяжестью сока смерти.
Другие снова вылетают пулями [1] из лыжных станций. Вы только посмотрите в зеркало! Вы такой же! Вперед, пли! На вершине скрипят края снежной шапки. Проделать трюк, чтобы быть содержательным. Сегодня самому пора бы уже содержать в себе что-нибудь такое, чего никто из подобных вам никогда не узнал бы. Были бы вы ребенком, у вас на плечах еще висели бы крылья-плавники — остатки маминого тела. Болезнью Господь вытирает пыль с вашего отражения, в котором вы хотели уподобиться ему. То, что вы не такой, как он, делает вас отходами. Повернитесь! Я могла бы высказаться о вас, как об отходах, но я молчу. Наслаждаюсь воспоминанием, до блеска вычистившим луга моего сознания. Лицо за оградой, прекраснейшая пора для катания на лыжах и позднее зимнее солнце.
1
В оригинале — многозначный глагол schiessen, означающий, среди прочего, и «стрелять», и «быстро двигаться, нестись». Далее автор неоднократно обыгрывает эту омонимию. Здесь и далее прим. пер.
Теперь время тоже тянет вашу раму, которая, между тем, совсем перекосилась. Из-за того, что когда-то вы были вместе с самыми близкими людьми, в том числе со мной, теперь время объявило вас окончательно готовым. Вы свободны. Ходите своими жалкими ногами по чердаку для сушки белья, неистовый бездомный, то есть, у вас была бы крыша над головой, но вам под ноги капает вода с белья. Сидите же, наконец, смирно! Другой тоже хочет отдохнуть, быть прижатым к стулу рядом с вашим, с жалким напитком в руке. Вы никому не нужны, когда рука грубо дергает вас за рукав, пока вы еще повергаете к своим ногам презренно малое.
Позвольте познакомить вас со смертью, чтобы утащить вас, наконец, с этого света, из этого опасного пьяного хохота шварцвальдцев. Это ничего, что загробный мир тоже оторван от земли своей «левой» работой. Там лежат разные люди. Однако они стали такими разными только после смерти. Сейчас восемь часов тридцать одна минута. Ваш доклад начнется прямо сейчас, и больше никто ничего не увидит. Теперь говорите, после сигнала! Беззвучного сигнала. Говорите!
На экране приятный пейзаж, не кричащий! Окаймленный камышом пруд, излучающий что-то угрожающее, но в то же время спокойный. Пожилому мужчине удалось вырваться из своего каркаса, и теперь он ковыляет туда-сюда, шатаясь и волоча за собой обломки. Элегантные официанты подают напитки ему и женщине, а также нескольким дамам и господам, пришедшим послушать его доклад. Женщина пьет кофе одна, в стороне за маленьким столиком.
Пожилой мужчина:
Природа покоится. Гроза разворачивается и снова обращается против нас, а ведь мы только что попрощались с ней и надеялись не увидеться так скоро. Неприятная встреча, отраженная на поверхности исхлестанного пруда. Ведь этот покой в лесах и в облаках — не конец движения. Скорее, оно только начинается. Природа возникает в движении. Мы — ее середина. Мы — ее средство заставить померкнуть свечение вокруг. Мы вооружены намеками на нашу экзистенцию. Она распыляет нас, как аэрозоль, на волосы и ботинки, чтобы мы, пьяные от самих себя, все-таки были под защитой. В то же время мы разрываем воздух, мы — такой крупный скот, что не можем спастись от собственного дыхания. В движении яд. Мы включаемся в познание, а познанное материализуется, и мы собираем его в свои сети, метр за метром, минута за минутой. Наши походы в гости были заменены кино-, видео- и фотоаппаратами. Лишь благодаря этому возникаем мы, приходим в гости ранним утром, ведь мы же хотим провести день с пользой, а в это время наши соски уже теребят. Мы как толпа! Мы сбиваемся в кучу! В народной музыке, или как там еще ее называют, старухи вытряхивают себя из подарочных мешков своих тел, до тех пор, пока не растекутся лужами под своими сиденьями, а потом, раскачиваясь, подтанцовывают к циллертальским бабникам. Наши экскурсии становятся все более организованными, только для того чтобы мы могли дезорганизовать собой природу. К образу каждый из нас подходит человеком цельным, а отходит — образованным. Однако всегда подразумевается отражение так называемой реальности, мы воображаем ее и кажется, что мы вывели ее на свет. Мы — это Здесь. Ужас нашего внезапного появления уже давно готовился в якобы успокоенном мире. И теперь все рушится. Мы жалуемся на дыры в слоях атмосферы, но мы все еще безжалостно запихиваем в себя бывшее — то, что раньше было Природой. Сок стекает у нас по подбородку, по подборке домашнего видео. Ведь мы верим, что так вносим в наш род животное начало, войну. Отростками этого рода мы колотим своих партнеров. И тем глубже загоняем себя в отчужденность. Слепое пятно [2] животной природы должно одним ударом выбить нас из пресного бытия. Мы приспосабливаем природу к себе, мы превращаем ее в себя, чтобы она соответствовала нам. Мы приносим в дом свежесть, закупоренную в бутылке. Присоседиться на халяву — вот наша истинная ценность! Природа обязана нам своим приходом, мы же обязаны ей тем, что нам позволено прийти, чтобы перепрыгнуть с одного берега ручья на другой. Пойдемте же туда и будем скорбеть в речных долинах, где они строят электростанции! Им нельзя делать этого. И только в нашей скорби возникает она — Природа, она по-настоящему просыпается только при мысли о
2
Слепое пятно — медицинский термин, означающий имеющуюся в глазе здорового человека область на сетчатке, не чувствительную к свету.
А они все еще сидят на земле, как растения, и ни от чего не изолируются, там, у своих лагерных костров, при своих лагерных вождях, которых они превозносят. Они зажигают перед собой маленький огонек, и только это освещение позволяет телекамерам увидеть их. Или нет, кругом марш! Без этого освещения, что они сами себе сделали, они вообще не увидели бы света! Он не мог бы на них упасть. И они не смогли бы осветить комнаты. Собственно, разве не должна страна открывать себя тихо, без огласки? Разве должно слово поднимать вокруг себя столько шума? Они созидают лишь тогда, когда сокрушаются о потерянном, но созидают они всегда лишь себя. Их пробуждение ужасно! Тяжелые шаги по болоту. Какого воодушевления они полны! К победе движения за окружающую среду, вперед! Они снова одержали маленькую победу, а Природа побеждает время, что старше ее. Что за короли-покровители! Всё — к ним! Но, в конце концов, и Природа должна прийти к самой себе. Она кое-что начала, и, если она все-таки что-то чувствует, то она должна чувствовать себя обновленной. Они заботятся об этом! Когда они оплакивают Умирающее, им кажется, что они сделали себя бессмертными. Все вместе. Все вместе.
На экране мужчина и женщина. На мужчине народный костюм, на женщине — современные юбка и блузка. Они поднимаются к хижине, чтобы укрыться. На сцене остается пожилой мужчина среди обломков своего каркаса. Они лежат, накрыв его наполовину. Два элегантных официанта и один-два элегантных посетителя пытаются его вызволить, но он все время снова падает.
Пожилой мужчина
(вполоборота к полу):
Всех объединяет ужас. Они милостиво снисходят к земле. Слюна брызжет с их узды, которую они никогда не хотели надевать. Они постоянно разговаривают. Каждому свой божий угол, где они с плясками и песнями смешиваются с народом, растворяются в этой гуще. Они становятся коренными жителями. Телятами, неуклюжими, как коровы. Свой приплод они подставляют под дубинки жандармов, с которыми они, как у нас заведено, тоже хотят хорошенько смешаться. Эта порода идет дальше, чем мы. Процессы, затмевающие планеты, не могут быть результатом деятельности отдельных людей. Люди — это всего лишь исполнительные органы, которые потом должны расхлебывать заваренную кашу. Эти защитники природы никогда не смогут просто отбросить свое бытие, они всегда крепко цепляются только за себя. Да. Они швартуются к самим себе и видят в других только себя. А говорят за всех. Никогда за себя. Всегда за всех. Ужасно, но факт! Они не дают Природе прийти к самой себе, они будят ее. Они поднимают страшный шум. Они обгоняют любое явление, даже не успев разглядеть его. И эта дыра в стратосфере — для них она реальнее всего, что они видят. Их туристические ботинки ступают по следам других. Природа всегда начинает сначала, но для этих людей она должна навеки остаться прошлым. Чем больше они приближаются к ней, тем бесполезнее это становится. Этим они и живут. Природа ускользает, но они жадно хватаются за нее вместе с озорниками, по чьим стопам они идут, чтобы потом надуться от гордости. Они хватают ее, как в построенном ими магазине, это принадлежит им навечно! Природа — это ужас, но они готовят ее на своих походных примусах, каждому — своя доля, вырезанная из пустоты. Предвидение грядущего — ничто, потому что они давно уже знают, что грядет. И в своей печали они уже рассчитали: вот проснется Природа, и они выйдут на свет вместе с ней. Они заставляют Природу проливать на них свой указующий свет. Камеры светятся, как утренние зори. Каждый взгляд будет записан. Они никогда не выходят из себя и все же полагают, что они завоевывают, и даже если сами они уже давно завоеваны — ничто не может разубедить их в этом. Взглядов посетителей становится все больше. А на отравленную землю нагромождаются мнения, как на тарелку еда, задыхающаяся от обилия гарнира. Как их самих заменили изображения на экране, так же и они, наверное, хотят заменить собой ландшафт. Чем больше они настраиваются на лад увиденного, тем фальшивее будет звук. Они мешают не тем, что искажают каждое мгновенье ока, каждый взгляд, нет, увиденное обесценивается, потому что становится всего лишь опытом. То, что было лесом, становится отображением. То, что было горой, становится отображением. Природа становится предметом. Она становится чем-то, что можно выбрать в меню, но все же продолжает существовать. Она больше не угрожает. Она теперь заметка в блокноте официанта — приготовлена, украшена гарниром, гарантирована, сервирована. Да, они хотят, чтобы перед ними была расчищена дистанция, на которую они бросили свое существование. Они что, думают, что кто-то побежит перед ними со щеточкой, как при игре в кёрлинг? Чтобы ледяная дорожка становилась все более гладкой, они швыряют перед собой себя самих. Или лыжный трамплин, устремленный высоко в небо, чтобы они смогли хорошенько оторваться.