Горбатый медведь. Книга 2
Шрифт:
Не за одного Сеню радовался Капустин, но и за большое человеческое сердце, за его неистребимую потребность заботиться о людях, делать для них хорошее.
Едва ли Сеня был счастливее, получая коня, нежели Маврикий, отдавая его.
Было принесено и седло.
— Тоже дарю, — сказал Маврикий. — При свидетелях…
…На другой день из Грудинина уехал малопонятный молодой человек, оставивший по себе хорошую память.
ШЕСТАЯ ГЛАВА
Екатерина Матвеевна встретила племянника в Перми. Пробыв там с ним несколько
— Теперь можно на пароход и вверх по матушке по Каме…
А наутро…
…наутро как назойливый призрак на камском берегу стояла Буланиха. Ее отчетливо различил Маврикий с палубы парохода и спросил:
— Тетя Катя, неужели жива Буланиха?
— Чему же ты удивляешься? Лошади долго живут.
— Да, конечно… Моему Огоньку только пять лет. Совсем молодая лошадь. Можно и свидеться… Можно специально съездить на встречу.
— Ты это обязательно сделаешь. Разве там у тебя один Огонек? Сколько там у тебя и других хороших и больших «огней».
— Да, тетя Катя. Я думаю, что Сибирь вырастила меня. Мне кажется, что там я прожил долго-долго. Лет двадцать… Так мне кажется, наверно, потому, что прожитое там время было каким-то очень густым.
Пароход причаливает к пристани. На берегу стоит Яков Евсеевич Кумынин. А с ним, помахивая хвостом и слегка поскуливая, сидел второй призрак из детства, милая собака Мальчик. Наверно, не просто так появились здесь и Мальчик, и Буланиха, не говоря уже о Якове Евсеевиче. Наверно, Екатерине Матвеевне хотелось напомнить тот давний приезд из Перми, когда Маврикий так рвался в родную Мильву. Те же чувства владеют им и сейчас. Жизнь возвращает ему казавшееся потерянным.
Он не садится в коробок. Лошадь заметно стара; Как-то неучтиво к ее годам заставлять везти такого здоровенного… во всяком случае, не маленького парня. Достаточно того, что едет тетя Катя. Яков Евсеевич идет возле коробка пешком. Он теперь сознательный-сознательный во всех отношениях, и ему кажется, что был таким всегда. Эта забывчивость так очевидна для Маврикия. И он, не зная того, накапливает в себе, своей памяти речь, которую он произнесет спустя много и очень много лет.
Милый песик Мальчик, проживший эти трудные годы у Кумыниных, попризабыл Маврикия. Может быть, и нет, но ему приходится делать вид, что, кроме Якова Евсеевича, у него никого не было и нет.
На перевале Мертвой горы, как в тот год, когда Маврику было восемь лет, на этом же самом месте, этой же Буланихе Яков Евсеевич Кумынин так же говорит «тпру», и открывается панорама милой Мильвы и огромного, хотя и не столь большого, пруда, каким он казался в детстве.
Не все, но уже многие трубы дымят. Яков Евсеевич Кумынин, указывая кнутом на завод, как бы не Маврикию, а воображаемому собранию не говорит, а докладывает:
— После разгрома проклятой и ненавистной колчаковщины мы, передовые рабочие Мильвенского завода, окромя возрождения старых цехов, запустили на три смены новый цех запасных частей для сельскохозяйственных машин, предполагая изготовлять не в далеком, а в скором времени и самые машины…
— Вы в партии, Яков Евсеевич?
— Смешно довольно… А где мне быть, когда я… Ну, да ты сам знаешь, как я шел и как я пришел в свою партию.
Об этом спустя много лет, не называя фамилии Кумынина, в своей речи, посвященной великой дате, тоже скажет секретарь краевого комитета КПСС товарищ Толлин М. А. Но это когда еще будет. Для этого нужно столько прожить и пережить. Пока же будущий секретарь краевого комитета, даже не комсомолец, стоит на перевале горы и кричит:
— Здравствуй, Мильва… Родная Мильва!
Он кричит так громко, что Мальчик, вспоминая озорные годы своего и Маврикова детства, радостно лает с Мертвой горы на весь белый свет.
Под гору можно сесть в коробок. Ходок сам катится. Уклон пойдет до самого пруда. И Маврикий садится в коробок, надев свою новую синюю, длинную, почти кавалерийскую шинель, сшитую перед отъездом. Вообще он решил ходить в полувоенном. Не пиджак же надевать ему. Тогда потребуется рубашка с удавкой. Это будет слишком по-приказчичьи. У него хорошая гимнастерка. Умеренные галифе. Легкие хромовые сапоги. Настоящие, хорошего покроя, московские сапоги. Усевшись в коробке, он одну ногу в хромовом сапоге оставил за коробком. Не потому, что в коробке тесно. Дело в том, что Маврикий Андреевич еще не перестал быть немножечко хвастливым человечком. Это пройдет, а пока что есть, то есть.
Встреча с Мильвой радует его. А встреча с мильвенцами не то что пугает… Бояться нечего… Встреча с мильвенцами настораживает его.
Разумеется, сначала он увиделся с матерью. Она, подготовленная, видимо, теткой, ни о чем не спрашивала, только плакала, и целовала, да шептала: «Счастье ты мое», «Надежда ты моя». А сестрица Ириша сначала робела, а потом, как пришитая, стояла возле него. Еще бы. Единственный старший брат. В нем отчасти заключен и потерявшийся отец. Никто не говорил — погибший или сбежавший, а — потерявшийся, пропавший без вести. А вдруг явится? Являются же.
В первый же день приезда мать вынула из сундука фотографический аппарат фирмы «Ернеман» и положила его на стол со всеми принадлежностями, которые были давным-давно куплены Герасимом Петровичем. Тут было все: и потерявшие чувствительность пластинки, и бромосеребряная бумага, и пробирочка с проявителем и фиксажем-виражем. И красный матерчатый колпак на керосиновую лампу. Все, вплоть до ванночек.
Мать думала, что сын обрадуется аппарату. А он не обрадовался. Аппарат напомнил ему те годы, когда он так страстно хотел хотя бы подержать его в руках. Посмотреть, как закрывается затвор. Как уменьшается и увеличивается диафрагма, полюбоваться отражением на матовом стекле. А его лишили этой радости. Аппарат лежал в сундуке, стяжая не радость, а ненависть к себе.
Маврикий сказал матери:
— Отдай, продай, подари… Не хочется мне, мама, даже смотреть на него…
Аппарат снова оказался в сундуке. Ведь подрастает Ириночка. Может быть, пригодится ей.
Матери казалось, что выросший сын будет дальше от нее, а он стал ближе. Только очень странно было чувствовать, что у него усы.
Начались встречи. Как всегда в жизни Маврикия, случалось то, чего не хотелось. Попадались на глаза те, с кем можно бы и не видеться.
Встретился Модестик. Тот самый сын ветеринарного Врача, который никуда, по совету папочки, до поры до времени не примыкал. А теперь примкнул. Вступил в комсомол. Потому что уже все ясно. Советская власть не только удержится, но и будет жить. Ее признают одна за другой державы. Как же не признать Модестику и его папе? И войн не предвидится. Интервенция провалилась. А состоя в комсомоле, легче поступить учиться. Хотя и не сын рабочего и не сын крестьянина, но член РКСМ. Одно другого стоит.