Горбатый медведь. Книга 2
Шрифт:
У Маврикия слегка кружится голова. Его приташнивает.
Там Керенский, стоя на паперти, искал позу. И здесь… Этому трудно поверить… И здесь Вахтеров тоже, поднявшись на паперть собора, ищет позу. На нем френч… Ну, это пусть… В них ходят многие. Но на нем и краги! Краги! Теперь ему только остается призвать к клятве, как это сделал Керенский. И Вахтеров это делает:
— Открыто перед всеми заявляю, что всякие попытки к анархии и беспорядкам, откуда бы они ни исходили, будут беспощадно пресекаться…
Далее он, как и Керенский, меняет интонацию, не угрожая, а призывая, как проповедник, поклясться перед прахом погибших.
Теперь для Маврикия бесспорно, что Вахтеров видел петроградские похороны и не случайно, а сознательно повторяет хорошо разыгранный спектакль. Там участвовали в похоронах не менее двух рот священнослужителей. Они шли, как солдаты, рядами по четыре.
Маврикий уже не удивлялся, когда за каждым из катафалков вели лошадей убитых кавалеристов. Вахтеров не мог не позаимствовать из петроградских похорон карателей этой эффектной сцены.
Теперь он должен опустить скорбно голову, продеть два пальца правой руки между второй и верхней пуговицами френча.
Далее сравнивать не хотелось. Было вполне достаточно этого. На кладбище Маврикий не пошел. Нечего там делать, и некого туда провожать. Разве только Геннадия Павловича Вахтерова, уходившего на кладбище живым покойником…
Маврикий остался со своими сомнениями один. Ему не с кем было теперь поделиться. Он бы мог, но не хотел довериться Виктору Гоголеву. Да и с тетей Катей тоже не много выяснишь. Маврикий, кажется, перерос свою милую тетушку.
То, что похороны были искусной игрой, хотя и не оригинальной, в этом нет сомнений. Но как отнестись ко всему остальному? Ведь человек не просто так подражает кому-то или повторяет кого-то. Значит, мир подражателя близок к миру того, кому он подражает.
Неужели все сказанное Вахтеровым тоже ложь… Нет, нет, нет, Маврикий Андреевич, не торопитесь с выводами. Если учитель истории или математики оказался дрянью, от этого не изменяется история и уж конечно законы алгебры и геометрии, которые преподавал фигляр.
Развенчать попа еще не означает низвергнуть религию — старая поговорка Ивана Макаровича. Пусть Вахтеров ничто, но сказанные и не исповедуемые им истины от этого не меркнут. Хорошее вино и в плохой посуде не становится водой. Тоже, кажется, слова Ивана Макаровича.
Размышляя о Вахтерове, Маврикий подходил к дому, где жила Екатерина Матвеевна Зашеина. Возле дома он увидел Сонечку Краснобаеву. Она обрадованно побежала навстречу.
— Мавруша!
— Сонечка! — радостно откликнулся, подбегая к ней, Маврикий. — Я тебя совсем не вижу. Разве что-то изменилось?
— Да нет… Но все же многое произошло за это время. — Она посмотрела на красную повязку с якорем и буквами ОВС. — Ты вступил в отряд?
— Не вступил, — почему-то покраснев, ответил Маврикий. — Я не дорос. А повязку ношу просто так, чтобы не думали, будто я не дорос. И вообще, Соня, мне стало не с кем говорить.
— Поговори со мной!
— Ты девочка. Тебе не скажешь всего… А остальных не стало.
— Почему же не стало? Они все пока есть. Только теперь многое разделяет вас.
— Что?
— Стены тюрьмы, например, которую они деликатно назвали «стратегическими камерами».
— Ты ненавидишь их? — спросил Маврикий в упор.
— Нет, я обожаю их. Я благодарна им за то, что они посадили моего отца и старшего брата Сеню. Я…
— Сеню? За что?
— Мне бы лучше об этом спросить у тебя. Ведь ты же бываешь там.
— Не там, Соня, а на третьем этаже. В училищной библиотеке. Я заведую теперь ею. Потому что библиотекарше не доверяют.
— Не сердись. Я же просто так. От обиды. Нам очень не легко теперь. Мама плачет ночью. Толя не находит места. И ждет, что его тоже.
— Его-то вовсе не за что.
— Ильюша так же думал, пока его…
— Неужели это правда, Соня?.. Пройдем сюда, здесь глуше, — Маврикий потянул ее за руку в переулок, куда выходили огороды.
— Мавруша, ты спроси об этом не меня, а сына пристава Вишневецкого и сына провизора Мерцаева. Они вели в камеры Ильюшу Киршбаума. Им лучше знать, за что его арестовали.
Бледный Маврикий едва выговорил:
— Неужели Илья там?
— Нет. Успокойся. Он на свободе. У них коротки руки…
Эти слова Соней были сказаны слишком громко, Маврик, оглядевшись по сторонам, предупредил:
— Так и ты окажешься в камерах.
— А я приготовилась к этому перед встречей с тобой.
— Как ты можешь так. Соня?
— Но ведь ты же… — тут она снова посмотрела на повязку ОВС. — Я не имею права быть наивной. Ну да, впрочем, этот разговор ни к чему. Скажи, что бы ты ответил, если бы с тобой захотели повидаться два твоих друга, с которыми тебя связывает клятва на деревянных мечах?
— Я бы встретился с ними. А они хотят этого?
— Да, они просят тебя.
— Когда?
— Сейчас. И только сейчас, никуда не заходя и ни с кем не встречаясь, — предупредила Соня. — Так мне было сказано.
— Они боятся, что я все-таки могу их…
— Не боятся, Мавруша, но всякий скрывающийся в лесу не доверяет и кусту. Идем же…
— Идем…
Они направились к лесу.
Лес от конца Замильвья не далее полуверсты. В крапиве за последним огородом Соней были спрятаны две большие корзины.
— Это твоя, это моя. Мы идем за грибами, Мавруша. За грибами, — с сердечной назидательностью сказала она, припомнив пословицу: — Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.
Осень нынче не торопила первые заморозки, в лесу стоял густой грибной аромат. Пахло коренными мильвенскими грибами — груздями. Грузди там и сям выглядывали из-под земли. Пришлось набрать их, чтобы не идти с пустыми корзинками. Фронт хотя и далеко, верст тридцать отсюда, а разъезды рыскают и по этим близким к Мильве лесам.