Горе господина Гро. История, рассказанная сэром Кофой Йохом

Фрай Макс

Впрочем, для того чтобы подсунуть Абилату нового пациента, дружить с ним вовсе не требуется, достаточно просто послать зов и рассказать, что в столице обнаружился больной, которого никто не может вылечить. Абилат всегда с радостью хватается за все непростые случаи, готов возиться с умирающими сутки напролет, даже когда сам не верит в благополучный исход; думаю, от полного истощения его спасает только звание Главного Королевского Знахаря: люди просто не решаются обратиться к нему за помощью. Думают, не положено.

Вот и теперь, выслушав

меня, Абилат очень рассердился, что его не позвали раньше. Ладно, положим, сам больной и его жена имели полное право растеряться, но коллеги, все те знахари, которых приглашали в дом, — почему никто не удосужился посоветоваться? Неужели личное самолюбие может быть важнее, чем благополучие пациента?! Поэтому в ходе переговоров я услышал такое количество бранных слов в адрес столичных знахарей — полгода в порт можно не ходить, ничего нового я там уже не услышу. Я вообще не подозревал, что мальчик знает все эти ругательства; впрочем, при Королевском дворе еще и не такому научат.

В итоге мы с Абилатом договорились встретиться в доме Брины; по моим прикидкам, мы должны были добраться туда почти одновременно. Практической нужды в моем присутствии теперь не было, но я решил воспользоваться случаем и навестить бывшую коллегу. Утешать скорбящих — не мое призвание, но когда речь идет о старых сослуживцах, это совсем иное дело. Встречаясь, мы одним своим видом напоминаем друг другу об очень трудных временах, когда нам хватило силы и стойкости не просто уцелеть, но повернуть все по-своему и стать победителями, а такие вещи о себе лучше не забывать вовсе или хоть вспоминать почаще, особенно когда трудные времена возвращаются — теперь для тебя одного.

Кратчайший путь от «Сытого скелета» до Гребня Ехо понятно какой: через Сырой переулок на Большую Королевскую улицу. Завидев впереди дом из лиловых кирпичей, я с досадой вспомнил, что до сих пор не дал себе труда разузнать, кто там живет. Вряд ли это действительно важно, но рассеянностью я прежде не страдал. Сразу видно, насколько меня выбило из колеи вынужденное сожительство с призраком.

Однако недовольство собой не помешало мне с некоторым облегчением отметить, что угрюмых детишек на тротуаре больше нет. Значит, придумали себе наконец-то новую игру и разбежались, давно бы так.

И тут мое внимание привлекла совсем другая уличная сценка: молодой полицейский пытался поднять с мостовой взъерошенного старика в неопрятном домашнем лоохи, а тот как мог отбивался и бормотал что-то невнятное, подвывая на гласных. Я подумал, что старик смертельно пьян — не то чтобы обычное дело, а все же порой случается, — так что их возня вряд ли стоит моего внимания. Но вопреки этому здравому соображению подошел поближе и спросил полицейского, в чем дело. Мальчик сразу меня узнал, отпустил старика, вытянулся по струнке, как на Королевском приеме, и отрапортовал:

— Сам ничего не понимаю, сэр! Иду, вижу, господин Пликс по мостовой ползает, плачет. Спросил, не нужна ли

помощь, он не отвечает. Честно говоря, мне кажется, он вообще не понял, чего я от него хочу. Я решил, что бы там ни случилось, а надо помочь ему зайти в дом, нельзя человеку в таком виде на улице оставаться, правда?

— Зайти в дом? А он где-то рядом живет?

— Ну да, прямо здесь, — и полицейский указал на дом из лиловых кирпичей.

— Вот оно как, — озадаченно сказал я.

Вообще-то, давно мог бы привыкнуть к стремительности, с какой меня находят ответы на вопросы — в тех редких случаях, когда я по какой-то причине не спешу искать их самостоятельно. Можно подумать, сама жизнь стремится во что бы то ни стало меня переупрямить: нет уж, хочешь не хочешь, а будешь знать обо мне все, в мельчайших подробностях! Вообще-то очень удобно, кто бы спорил.

Выдержав некоторую паузу, я спросил:

— Если я правильно понял, вы знакомы с этим господином. Такое с ним регулярно случается?

— Ох, нет, — полицейский помотал головой. — Что вы. Вообще никогда. Я-то с господином Пликсом действительно знаком, но совсем по другой причине, и, боюсь, он меня уже не помнит. Сразу после войны за Кодекс, я еще мальчишкой был, к ним часто приезжал племянник из Уттари, мы случайно познакомились на улице и крепко подружились, ходили друг к другу в гости, а тетя Фина, жена господина Пликса, — ну, в смысле, мне-то она не тетя, но я так привык ее называть — делала для нас домашние конфеты в виде…

В виде чего были эти грешные конфеты, я так и не узнал, потому что в этот момент старик вдруг притих, уселся на мостовой, подобрав под себя ноги, и спокойно, очень внятно произнес:

— Прости мальчик, конфет сегодня не будет. Фина умерла. Такая беда.

Он зачем-то попытался улыбнуться, потом тихо заплакал и сквозь слезы, тоном обиженного ребенка добавил:

— Обещала, что не умрет, а сама умерла. Как так можно?

Молоденький полицейский ахнул, а я, признаться, даже немного растерялся. Люди по-разному реагируют на смерть близких, чего-чего, а подобных сцен я в своей жизни насмотрелся, но такой смеси страдания и беспомощности очень давно не видел.

— Когда она умерла? — спросил я, опускаясь на корточки рядом со стариком. — Совсем недавно?

Он вздрогнул, как будто мой вопрос был дуновением зимнего ветра, но ответил сразу:

— Только что. Лежит там, дома, такая тихая, и не дышит. Я сперва думал, уснула, не стал будить, а потом пригляделся — умерла. Вот так просто — взяла и умерла.

— Она болела?

Господин Пликс задумался. Потом лицо его прояснилось, он покачал головой.

— Нет, не болела. — Он сообщил это радостно, как хорошую новость, которая могла помочь делу. — Просто устала. Так и сказала мне: я очень устала. И легла полежать. Три дня лежала, но говорила, все хорошо и знахаря звать не надо. Обещала, что отдохнет как следует и скоро встанет. А сама умерла, непонятно как и зачем.