Горец. Вверх по течению
Шрифт:
А по поводу активных возмущений решениям медкомиссии, то ларчик открывался просто – для государственной службы требовалось такое же наличие здоровья, как и для армии. При этом никаких ограничений для частной инициативы в империи не было. Только для госслужбы.
Но гражданин всегда и везде имел преимущество перед подданным. Даже государственные заказы при прочих равных условиях передавали гражданам. Такое вот стимулирование полновесным кройцером.
Как императору удалось таким образом прижать не только родовитых дворян, но и толстосумов третьего сословия – ума не приложу. Но ведь сумел. Сроку на реформу госслужбы было положено пятнадцать лет. Таким образом, через пятилетку удалялись в отставку все чиновники, не служившие в армии, и заменялись дембелями.
Так что при очередном уточнении списка налогоплательщиков, которые в империи составлялись каждые пять лет, меня все равно бы призвали в армию. Но добровольцы имели десятипроцентную льготу по налогам всю оставшуюся жизнь. Кузнец меня фактически облагодетельствовал, только я еще этого не сознавал и был на него очень зол, хотя и понимал его мотивы.
Медкомиссию я прошел на ура и был признан годным к службе без ограничений.
Потом нас всех переодели в хлопчатобумажную униформу светло-горчичного цвета. Выдали сапоги, щетку, ваксу, ремни и ранцы, подворотнички, иголки и нитки. Все пока без знаков различий. И дали время привести себя в порядок до ужина.
Подворотнички оказались у всех одного размера, для меня короткого. И, чуя предстоящую раздачу звиздюлей от сержантов, я просто оторвал полоску от чистого носового платка и подшил ее к воротнику на найденный около палатки кусок конопляной бечевки. Получилось аккуратно и даже красиво. Главное, что бечевка не проволока, щупай ее не щупай, она мягкая.
Иголки с нитками я прикрепил за отворот кепи. И подписал все свои вещи химическим карандашом по-русски «Кобчик». А то знаю я, как могут «гулять» в армии неподписанные вещи. Я бы и хлоркой их подписал – что надежнее, но не было ее в досягаемости.
На ужин мы шагали пока еще толпой, но уже в форме, вызывая приступы зависти у рекрутов, которые на нашем фоне выглядели разномастной толпой беженцев.
Накормили нас по меркам российской армии неплохо. Кашей со щедрой мясной подливой, типа татарского азу. И на запивку выдали что-то отдаленно напоминающее какао. И вкусный свежеиспеченный хлеб.
После ужина выдали по куску дерюжного полотна и приказали все домашние вещи зашить в него. Их отправят домой почтой. Вот каждый и сидел перед палаткой и сортировал свое барахло, мучительно думая, что оставить, а что домой отослать. Я себе из домашнего, кроме носовых платков и мыльно-рыльного, оставил только нож, запасные портянки, бритву да кресало – лишнее барахло солдату только в тягость. Еще харчи домашние. Помню сам, что поначалу в армии, как ни корми, все одно чувство голода будет неистребимо месяца три.
Ну, и нож не забыл. Он у меня еще с Москвы – китайская подделка под испанскую складную наваху. Железо – дрянь, хотя точится хорошо до бритвенного состояния, но держит заточку недолго.
Потом пришел интендантский фельдфебель, и с ним два солдата прикатили ручную тележку. И все наши посылки покидали в нее. Неграмотным, в том числе и мне, адреса написали на них с наших слов.
А дальше была самая желанная команда для солдата – «отбой». Ее продудел невидимый отсюда горнист. И я заснул с чистой совестью на чистой простыне, пусть теперь о моей судьбе командиры думают. Им за это большое жалованье платят.
На следующий день на каждые две палатки нам прикрепили по старослужащему ефрейтору в качестве командира отделения. И после завтрака, наскоро сбив взводные колонны, всех обмундированных добровольцев – чуть за сотню голов – под командой высокого гориллообразного фельдфебеля повели пешком в летние лагеря на курс молодого бойца, как я понял. Мне повезло попасть на сборный пункт в последний день перед отправкой учебной роты. А то бы куковал там еще две недели, пока не сформируют новую.
Что-либо нам объяснять никто не удосуживался. Приказали идти – вот и выбиваем пыль из дороги. Никаких политинформаций про войну нам никто не проводил, как будто ее и не было.
Топали долго, до обеда, отмахав километров пятнадцать. Не сильно-то и устали – налегке шли по хорошо укатанной дороге при прекрасной, еще не жаркой погоде. Воздух чист, все горы окрест видно. Ранец только вещь для меня непривычная – ни разу не мешок тряпочный. Но на первом привале я его лямки подогнал поудобней, и стало легче.
По сторонам шоссе цвели какие-то цитрусовые сады, уходили на косогоры шпалерами виноградники, и поля уже зеленели первыми всходами. В этой долине, наверное, нет ни одного клочка земли, к которому бы не приложились трудолюбивые крестьянские руки. И щедрая земля долины на труд отзывалась сторицей.
Когда проходили поселками, то народ нам улыбался, девчонки слали воздушные поцелуи, а мальчишки-дошколята пристраивались за колонной, копируя строевой шаг. Чувствовалось, что здесь свою армию любят. И это неожиданно грело и заставляло подтягиваться.
Поселки эти я бы не назвал богатыми – у нас в горах дом был намного больше и кузницы строились просторней. Но и косых нищих халуп замечено не было. Дворы в цветущих фруктовых садах вообще создавали праздничную атмосферу. Заборы имелись, но, на мой взгляд, несерьезные какие-то… У нас в России таким штакетником разве что палисадник огородят. Так что это даже не забор, а так… видимость забора, символ.
Прибыли в летний лагерь, который неожиданно для меня огородили от окружающего пространства не двухметровым забором, а таким же низеньким штакетником.
На воротах со шлагбаумом – «грибок» с одиноким часовым, мявшим плечо длинной винтовкой. Ворота настежь, шлагбаум опущен. Нет, вру. Еще один встречающий нас офицер тут был, который тут же повел нас по усыпанным речным песком дорожкам к стройным рядам шатров на кирпичном основании.
Внутри брезентового шатра обнаружились центральный опорный столб, деревянные полати буквой «Г», матрасы стопкой, подушки на них. В каждый шатер влезало отделение – дюжина рыл.
Тут мы оставили ранцы, и нас повели на кухню, к которой была пристроена летняя столовая под навесом с двумя рядами длинных столов с лавками – каждая на шесть седалищ. Всего такая столовая вмещала сотни четыре человек. И не все столы в обед были заняты.