Горечь сердца (сборник)
Шрифт:
– Не хуже. То машете руками как сумасшедшие, то сидите без дела. Разве так крестьянки должны работать? Сначала загадать работу надо, а потом и выполнять её старательно. Не спеша, но и не отставая. Равномерно.
– Ишь чего захотел – равномерно! – возмутилась Степанида.
– Слово-то како выискал: равномерно. Не могём его, касатик, знать, – вторила Прасковья.
– Женись, милок, да и гоняй её, голубушку, равномерно. Уморил совсем, – сестры зашлись в смехе.
Дни текли быстро, полные нескончаемой крестьянской работы. А в голове своим чередом бежали мысли. Девушка не выходила у Никифора из головы. Он не спал ночами, но какая-то непривычная внутренняя расслабленность не давала ему собраться с мыслями и решить, как же быть. Из этого состояния его вырвало происшествие, в принципе, обыденное, заурядное.
Однажды под вечер пьяный сосед, вернувшись с гулянки, ужаснейшим образом избил свою жену. Бил безжалостно и страшно. Женщина выбежала из избы, но мужчина, догнав её, сильнейшим ударом сбил с ног. Мужики, бабы, дети окружили бьющего, не вмешиваясь, смотрели с ленивым любопытством и равнодушием. Кряхтели, охали, руками разводили.
– Характер у Кузьмы хуже, чем у чёрта. Гляди, как прикладывает, – восхищённо сказал старик в толпе.
– За что бьёт то?
– А кто его знает, пьяного. Можа, слово како сказала, ему не пондравилось, можа, кликнул «подь сюды», – пьяному-то завсегда охота, а она не подошла. А можа, и так, со скуки.
Никифор протиснулся сквозь толпу, бросился, оттолкнул бьющего, крикнул срывающимся голосом:
– Что ж мы за народ такой безжалостный? Православными себя кличем, а веры-то и нет. Где в вас сострадание? Тёмные вы…
– Оно конечно, – чесали в затылках одни, соглашаясь.
– Да небось не помрёт, – говорили другие.
– А без строгости нельзя. Как без строгости? – рассуждали третьи.
Виновник этого дикого безобразия, отброшенный в сторону, стоял, покачиваясь с носка на пятку и, угрожающе глядя на Никифора налитым кровью взглядом, проговорил:
– А ты не лезь, Никифор Иванович, неча под ногами вертеться. Свою сначала заимей да и учи.
Избитая женщина, простоволосая и истрёпанная, продолжала лежать на земле у ног мужа, уткнув лицо в согнутый локоть руки. Плечи её тряслись в рыдании, по изломанному телу пробегала дрожь. Кузьма с шумом втянул в себя воздух, потом, прижав указательным пальцем ноздрю, сморкнулся и, повернувшись, пошёл догуливать. И было в этом его заключительном поступке столько гнусности и безобразия, что Никифор почувствовал необыкновенную тяжесть в сердце. Кто ж виновен в этом беспределе? Где причина злобы, тупости, матерщины?
Эта довольно обычная в деревне сцена сильно задела Никифора. Он вдруг представил на месте лежащей на земле женщины Вассу Жалость облила сердце, оно забилось томительно и беспокойно. Ему хотелось обдумать свои чувства. Он вывел из сарая лошадь, повёл её к реке. И пока счищал соломенным жгутом засохшую грязь с тела и копыт животного, обмывал лошадь, укрывал её попоной, неприхотливая лошадка тихо пофыркивала, словно одобряя работу хозяина.
За работой и думами не заметил, как солнце спустилось за рощу. По воде протянулись дрожащие тени. В туманной дали на юге затерялись луга.
Долго сидел Никифор на бугре. Каждый глоток влажного воздуха словно очищал его от скверны, гасил тоску. Любовь и нежность овладевали сердцем. Ему всё чудилось милое девичье лицо, глаза, сверкнувшие ему навстречу признательностью и любопытством.
Серебристый туман забелел над водой, донёсся протяжный петушиный крик. Приближалось утро. Скорбь, всколыхнувшаяся в Никифоре, улеглась, обида, вызванная отказом, улетучилась. Всё, что случилось с ним, теперь не казалось ему таким безысходным.
– Да не уступлю! – вдруг решил он, и лицо его затвердело. Он вернулся в дом и едва успел раздеться, как, подложив ладонь под кудрявую голову, заснул крепким сном без сновидений.
…В воскресный день утром Никифор молча оделся. Поверх красной косоворотки надел синюю поддёвку, расчесал на косой пробор волосы. Сестры с любопытством смотрели на его приготовления. Отвечая на их вопрошающие взгляды, Никифор сказал.
– Сам поеду сватать. А не отдадут… – он помолчал, по суровел лицом – на шее двинулся кадык – и воскликнул неожиданно: – Зарежу её и себя.
Он и сам не знал, почему так сказал. Слова вырвались. Много лет спустя, когда ему припоминали эти слова, он конфузился: «Придумаете тоже… Хвантазёры».
Но сейчас Степанида перепугалась не на шутку.
– Да ты что, шальной?! – воскликнула она ошарашенно. Никифор, не отвечая, решительно вышел из избы, сел боком на грядку телеги. Низкорослая лохматая лошадка побежала мелкой рысцой. Степанида заметалась по горнице, крикнула Прасковье:
– Беги к крёстному, скажи ему, скажи! Ой, беда!
– Да что сказать-то?
– Да всё скажи, дура! За ним надо ехать, – шумела Степанида, вытаскивая из сундука праздничную одежду. – Ой, что будет… Да что ты впала в столбняк, беги! Ой, родимые мои! Да кто знает, что впрямь у него на уме… Совсем ведь извёлся парень!
Осенний воздух был холоден и прозрачен. И вблизи дороги, и вдали, на холмах, в золотисто-буром уборе стояли грациозные берёзы, осины, дикие груши. Прибитая недавним дождём пыль не поднималась вверх, а рассыпалась по обе стороны деревянных колёс. Томительно пахло прелым листом.
Конец ознакомительного фрагмента.