Горечь таежных ягод
Шрифт:
В зеркале задвигалась широкая покатая спина Худякова — пошел к пассажирам «проветривать мозги». Начнет распространяться про таежные бывальщины. Небось расскажет, как однажды вертолетчики медведя в речку загнали и тот едва не утонул от страха, как добыли на Ерофеевской заимке четырех глухарей во время недельной вынужденной посадки, как промысловики-таежники подарили Худякову новенькие лыжи-камусы за то, что он им бензопилу отремонтировал.
Бывалые люди из пассажиров обычно на худяковские рассказы не клюют, зато новички, да если еще впечатлительные, слушают с открытым ртом. Белкин на все это смотрел снисходительно — пускай
Худяков, между прочим, мастерски работал под сибиряка, под местного кондового «варнака». Случалось, даже на заимках его принимали за «свово парю» и поили янтарной медовухой, хотя родом он был с Рязанщины, из какой-то самой что ни на есть прозаической Кривобоковки. Он умел с непостижимым шиком жевать листвяжную серу-жвачку. Доставал на базаре, где продают ее матово-шоколадными кусочками в стаканах с водой, или у знакомого старика-углежога с древним, корявым, как пихтовая кора, лицом.
Серу в полку жевали многие — нравилось, но только Худяков мог жевать по-особенному, по-кержацки: с аппетитными и смачными щелчками. Это всегда производило впечатление.
Лейтенант отказался от кофе, а ефрейтор взял пластмассовый стаканчик и пил осторожно, исподлобья поглядывая на жующего Худякова. Выпил и опять крепко прижал к животу фанерный ящик, упрямо замотал головой. Можно было подумать, что настырный борттехник выпрашивает этот футляр, а солдат не отдает.
Белкин поморщился: чего борттехник пристал к парню! Обернулся, поманил Худякова к себе.
— Ну что там?
— Порядок. — Борттехник аккуратно завернул серу в платок и спрятал в карман комбинезона. — Я насчет ящика интересовался. Покажи, говорю. Так этот ефрейтор чуть было не укусил. Психованный парень.
— Ничего особенного там нет, — сказал Белкин. — Лампа-генератор. Без этой самой лампы у них локатор не работает. Понимаешь?
— Понимаю, чего тут не понять, — пожал плечами Худяков. — Изучал когда-то радиотехнику. Значит, не зря нас выпроводили в такую веселенькую погоду.
Белкин хотел сказать, что никто их не выпроваживал, не гнал и не настаивал. Полковник просто попросил, сказал «надо». Они могли не лететь, заставить их никто не имел права — на любом аэродроме сейчас выложен «крест». Но что говорить об этом? Худяков все отлично знает, да и сам тоже добровольно попросился идти в рейс.
— Как они насчет обстановки? Ежатся?
— Нет, — Худяков мотнул чубатой головой. — Ребята крепенькие, вези их как угодно и куда угодно. Им до лампочки. Лейтенант вовсе молчит, ничем не интересуется, а ефрейтор ящик свой обнимает, боится растрясти. Очень письмами интересуется. Как вы считаете: давать ему или не давать?
— Что давать? — не понял капитан.
— Ну, письма. Я ведь недельную почту забрал на их гарнизон. А этот ефрейтор просит: развяжи мешок, покажи, должно письмо быть. Я говорю: нельзя, почта — дело неприкосновенное и мешок под сургучной печатью. В крайнем случае, говорю, этот вопрос может решить только командир, капитан Белкин. То есть вы.
— А ты разве не можешь?
— Я? Не могу. При старшем начальнике не могу. Устав не позволяет.
Худяков ухмылялся, говорил полушутливым тоном, словно лишний раз подчеркивая уважение к командиру. Однако Белкин давно раскусил нехитрый прием своего бортача, с помощью которого Худяков уже не раз уходил от ответственности.
— Как его фамилия?
— Не спрашивал.
— А ты пойди и спроси. Пойди, Федя. Потом развяжи мешок и найди ему письмо, если есть. А печать сними, сорви.
— По вашему приказу, товарищ командир? — опять ухмыльнулся Худяков.
— По твоей доброте, Федя.
— Шутите, командир? А если в том мешке ценная корреспонденция, служебные бандероли? Могут ведь шум поднять.
— А ты их не давай ему. Понял? — серьезно сказал Белкин.
Они с минуту глядели друг на друга, потом Худяков не выдержал, рассмеялся, сунул жвачку в рот и между ящиками полез в пассажирский отсек.
Над крутым изгибом Светлихи Белкин сверил полетную карту: все в порядке, теперь доворот вправо — курс на Варнацкое ущелье. Вдали уже виден главный хребет, гигантским барьером заслонивший горизонт, и там, где сейчас еле заметна зазубрина, белопенная яростная Бурначиха перерезала его пополам.
Самое паршивое, что они летят на юго-восток, уходя от циклона. Он отстает, и, значит, назад им пути нет. Над базовым аэродромом сейчас наверняка хлещет дождь, в столовой летчики и техники потягивают пиво и вспоминают белкинскую «четверку»: понесло же ребят в этакую падеру…
Стремительно нарастали увалы предгорья. Машина взмывала, подскакивала, и это чем-то напоминало барьерный бег: один за другим гребенчатые полоски увалов падали под фюзеляж, убегали назад.
Варнацкий проход постепенно раскрывал свой темный щербатый зев. Жерлом огромного туннеля он уходил в туловище хребта. В памяти возникли три поворота в ущелье: два свободных для маневра и третий — самый опасный: «Зубы». Выход к нему на третьей минуте полета в ущелье. Здесь как в бочке: собственный мотор оглушает дробью сотен отбойных молотков, от грохота рябит в глазах.
Капитан Белкин вышел в эфир, передал на рабочей волне: «Подхожу к Варнацкому ущелью». На всякий случай, хотя и знал, что отсюда вряд ли его сможет услышать какая-нибудь радиостанция.
Чувствуя за спиной напряженно сопящего Худякова, нетерпеливо отогнал рукой: не мешай! И по привычке, чуть закусив губу, уверенно, с небольшим креном для лучшего обзора направил вертолет в ущелье.
Лишь минутой позже Белкин понял, что дело худо. Сразу у начала поворота вертолет словно нырнул в молоко, густое и теплое парное молоко. Белкина пробил холодный пот, когда он ощутил эту душную вязкую теплоту. Интуитивно он направил машину чуть вверх, пилотируя вертолет по приборам, рассчитывая, что неожиданная белесая мгла только пробка, какие нередко бывают в ущельях.
Он поздно понял, что в мутной пелене тумана слева мелькнула черно-блестящая стена скалы. Энергичным движением рулей Белкин едва уберег кабину от прямого удара, но тотчас же раздался сухой треск лопастей винта, будто кто-то отдирал от забора доску.
Так машина и врезалась в густой лапник-пихтач на крутом откосе Бурначихи.
2
Зойка любила одиночество. Ну не в полном смысле, а просто любила побыть иногда одна. Поваляться на диване, полистать старые журналы, подумать о делах своих, пожалеть себя и поругать за что-нибудь Белкина. Иногда, очень-очень редко, всплакнуть светлыми, почти беспричинными слезами. Все это она умела превращать в маленькое удовольствие.