Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую
Шрифт:
При этом сейчас вполне очевидно, что усталый и больной Людендорф слишком драматизировал ситуацию. Для Германии война началась с нервного срыва Мольтке (младшего), а закончилась нервным срывом Людендорфа. После провала своих наступательных операций Людендорф был совершенно измотан. Именно в таком состоянии он решил, что армия просто развалится, если он не добьется перемирия, хотя вполне вероятно, что как раз его стремление к перемирию и развалило армию. Хейг полагал, что немцы вполне могут “отступить к своим границам и их удержать”{1637}. Так же считал и Джулиан Бикерстет, опытный военный священник, много времени проведший на передовой. 7 ноября (в день, когда было подписано перемирие) он записал в своем дневнике:
Противник… умело ведет арьергардные бои. Не представляю себе, как мы могли бы заставить его отступать быстрее. При продвижении у нас возникают большие трудности с коммуникациями. Из-за разрушенных мостов
Роковой удар Германии нанес сам Людендорф, причем в лицо, а не в спину. Говоря словами Эрнста Юнгера, имевшего, впрочем, в виду нечто совсем другое (речь у него шла о битве при Лангемарке), “немец встретился с превосходящей силой — с самим собой”{1639}.
Если бы в ноябре 1918 года союзники одержали настоящую победу, британские, французские и американские солдаты прошли бы торжественным маршем по Унтер-ден-Линден. Именно этого в конечном итоге хотели Першинг, Пуанкаре и многие другие. Не получилось так в основном потому, что Хейг, Петен и Фош сомневались, что у них хватит для этого сил. Союзники, конечно, разбили болгар, австро-венгров и турок, однако не смогли полностью разбить немцев. Поэтому в Берлин вошли только германские солдаты — мрачные, но сохранившие строй.
Проигранная победа?
31 мая 1918 года Джон Дюкейн, возглавлявший британскую миссию при штабе Фоша, высказал Морису Хэнки свои опасения.
Его особенно тревожит, что в случае поражения французов в заложниках на континенте окажутся два с половиной миллиона англичан. Он считает, что французскую армию могут разбить и отрезать от нас и что враг в обмен на мир может потребовать передачи ему всех портов от Руана и Гавра до Дюнкерка. В случае отказа на наши войска может безжалостно обрушиться вся германская мощь. Он полагает, что мы не сумеем спасти наших солдат и что мы — если мы намерены продолжать войну — должны быть готовы к тому, что во Франции в плен могут попасть больше миллиона британских военных{1640}.
Это не было пророчеством пессимиста-одиночки. Спустя пять дней Морис Хэнки, Генри Вильсон и лорд Милнер встретились на Даунинг-стрит, 10, чтобы обсудить “предполагаемую эвакуацию Ипра и Дюнкерка” и “возможность полного вывода армии из Франции, если французы не выдержат”. Еще 31 июля Милнер был уверен, что “мы никогда не расколотим бошей”{1641}.
Эти пессимистичные прогнозы не оправдались, однако они свидетельствуют о том, что победа Германии в Первой мировой не казалась чем-то невероятным. В 1915 году Центральные державы разбили Сербию, в 1916 году — Румынию, в 1917 году — Россию. Италию они тоже едва не разгромили. На этом фоне поражение Франции и Англии выглядело в 1918 году вполне возможным. Ведь в мае немцы находились в сорока милях от Парижа. Причем такого результата они достигли при сильном отставании по экономическим ресурсам — только за счет тактического мастерства германской армии.
В свете этого имеет смысл вернуться к традиционной критике германской стратегии и задаться еще одним вопросом из области альтернативной истории: существовали ли другие стратегии, которые Германия могла бы избрать после начала войны и которые могли принести ей победу? Рассмотрим некоторые очевидные варианты.
Некоторые историки полагают, что старый план Ostaufmarsch (“Восточного развертывания”), предполагавший, что в 1914 году следовало сфокусироваться на разгроме России, был лучше плана Шлиффена. Однако на это можно ответить, что план Шлиффена не был рассчитан на выигрыш блицкрига, а лишь должен был обеспечить Германии наиболее удобные для обороны позиции в расчете на долгую войну{1642}. В этом смысле он был относительно успешным. Следует также учесть, что немцы за первые месяцы войны успели убить огромное количество французов. В мировой истории было не так уж много армий, которые продолжали существовать, понеся за несколько недель такие потери.
Убедительнее выглядит идея о том, что Фалькенгайну не следовало наступать под Верденом и что на западе следовало только удерживать позиции, чтобы сконцентрировать силы на разгроме России. Однако после того как англичане и французы увеличили производство орудий и боеприпасов, оборона стала уносить немногим меньше жизней, чем наступление. Далеко не очевидно, что немцам имело смысл спокойно сидеть и ждать, пока англичане и французы пойдут в самоубийственную атаку. Историки, высмеивающие довоенный “культ наступления”, не учитывают, что оборона — как показал опыт немцев на Сомме — деморализует сильнее, чем наступление, а по количеству убитых и раненых обходится почти так же дорого{1643}. И как бы то ни было, победа над Россией в 1917–1918 годах создала почти столько же трудностей, сколько устранила. Чтобы максимально сконцентрировать силы на западе, немцам следовало устоять перед искушением, которому они уступили в 1918 году, и не начинать широкомасштабную экспансию в Восточной Европе.
Аналогично аргументы против неограниченной подводной войны не учитывают, что без нее Англия могла бы импортировать через Атлантику еще больше товаров и боеприпасов. Неограниченную подводную войну можно однозначно признать ошибкой только в том случае, если будет доказано, что Германия не могла победить до того, как во Францию прибыло достаточное количество американских войск, чтобы гарантировать союзникам победу.
Таким образом, остается ключевой вопрос: следовало ли Людендорфу в 1918 году отказаться от соблазнительной идеи начать наступление? В ретроспективе легко доказать, что следовало. Однако Людендорф тоже был прав в своем диагнозе, когда 11 ноября 1918 года заявил: “Общая обстановка требует нанести удар как можно раньше — если получится, то в конце февраля или в начале марта. Мы должны разбить англичан до того, как американцы бросят на чашу весов крупные силы”{1644}. В марте 1918 года во Франции было всего 287 тысяч американцев, и из них на передовой находились только три дивизии. К ноябрю 1918 года их силы уже насчитывали 1 944 тысячи человек. С другой стороны, французская армия, в июле 1916 года насчитывавшая 2 234 тысячи человек, сократилась к октябрю 1918 года до 1 668 тысяч, хотя немцы тоже были не на пике своей мощи. Несомненно, Людендорф ошибся, решив атаковать в южном направлении, чтобы разделить англичан и французов. Возможно, два сходящихся наступления на Фландрию и Перонну сработали бы лучше. Однако настоящие ошибки он совершил уже после того, как 5 апреля понял, что не сумеет полностью сломить сопротивление противника.
Германии тогда стоило отказаться от Бельгии ради мирных переговоров и не предпринимать пробных наступлений{1645}. Когда же эти наступления ожидаемым образом провалились, Людендорфу не следовало так поспешно добиваться перемирия. Вместо того чтобы атаковать французов 15 июля под Реймсом, немцам нужно было отступать к линии Гинденбурга{1646}.
Наконец, ошибкой было принимать “Четырнадцать пунктов” Вудро Вильсона, что Германия фактически сделала, обратившись к нему, чтобы начать переговоры о прекращении огня. Моральный дух и в стране, и на фронте, несомненно, укрепила бы информация о том, что французские военные, промышленники и радикальные националисты неоднократно призывали объявить одной из целей войны если не полное расчленение рейха, то отделение от Германии левого берега Рейна. Это не было тайной: такие предложения появлялись на страницах правой прессы — и в Echo de Paris, и в Action Francaise. Скажем, в последней в конце 1916 года вышла целая серия статей Шарля Морраса с призывами к полной ликвидации Германской империи. Примерно так же выглядел и план, подготовленный в 1916 году для Жоффра полковником Генерального штаба Дюпоном. Он предусматривал не только возвращение Франции Эльзаса и Лотарингии, но и аннексию Саарского угольного бассейна, а заодно и двух кусков территории Бадена (Келя и Гермерсхайма), отчуждение Рейнской области и превращение ее в сателлит Франции (или группу сателлитов), расширение территории Бельгии, которая должна была сменить нейтральный статус на зависимость от Франции, расчленение Пруссии и раздел рейха на девять небольших стран. Австро-Венгрия тоже должна была быть разделена. Даже минимальная программа, принятая в октябре 1916 года правительством Аристида Бриана, предусматривала отделение и нейтрализацию Рейнской области{1647}. Ради предотвращения всего этого, без сомнения, готовы были бы воевать многие из германских солдат. Однако сражаться, пока их лидеры торговались за перемирие, они не захотели.
Глава 11
“Максимальные жертвы при минимальных затратах”: военные финансы
Финансы и война
Бертран Рассел однажды сказал, что смысл военной экономики в том, чтобы обеспечить “максимальные жертвы при минимальных затратах”. Если руководствоваться этим критерием, снова возникает искушение объявить Центральные державы победителями.
Чтобы оценить, насколько лучше они вели войну, необходимо принимать во внимание не только боевую эффективность, но и экономическую. В главе 9 мы, как это принято в экономической истории, рассматривали военные экономики в отрыве от массового разрушения как такого. Разумеется, это не совсем правильно. Как подчеркивал Рассел, главная цель экономической деятельности в военное время — уничтожать врага. Соответственно, оценивая ее эффективность, мы должны это учитывать, точно так же как при оценке эффективности военных действий необходимо учитывать экономический аспект. Следовательно, нам необходимо обратиться к вопросу о финансировании войны.