Горение. Книга 3

Семенов Юлиан Семенович

– Вы же опрашивали моих сокамерников? Должны знать. Я числа не помню… Мне тогда не до хронологии было…

– Понимаю, понимаю, – легко согласился Бурцев, – я вас понимаю…

– Не понимаете, – возразил Савинков. – Не понимаете, Владимир Львович. Вас сажали по обвинению в хранении литературы, и это грозило ссылкой. Под виселицей вы не стояли. А мы, – он кивнул на Петрова, – испытали, что это такое, на собственной шкуре… Поэтому Саша так нервен… Я понимаю его, и я на его стороне… Однако, – он чуть обернулся к Петрову, – Владимир Львович и меня подверг допросу по

поводу побега из севастопольской тюрьмы, из камеры смертников… Я не обижался на него. Я же сюжетчик, я представил себе, что кому-то был угоден мой побег и честные люди рисковали жизнью, спасая меня, но делалось все это в интересах охранки… Помните Соломона Рысса? С ним было именно так, полиция даже в каторгу стражников закатала, хотя сама готовила Рыссу побег, – прикрытие прежде всего…

Почувствовав расслабляющее успокоение в словах Савинкова, увидев в его глазах мягкое сострадание, Петров ответил:

– По-моему, я начал играть манию величия в середине месяца, что-то числа десятого.

Бурцев удовлетворенно кивнул:

– Верно. Сходится. Но почему истязать вас начали только с двадцать первого?

– Тюремщиков спросите, – Петров зло усмехнулся. – Они вам ответят.

– Спросил. Точнее – спросили, поскольку мне в Россию въезд заказан. Так вот, господа тюремщики утверждают, что в карцерах саратовской тюрьмы с десятого по двадцатое никого не было.

– И вы верите им, но не верите мне? – спросил Петров, бледнея еще больше. – Вы верите сатрапам, палачам и не верите революционеру?

– В возражении Саши есть резон, товарищ Бурцев, – заметил Савинков. – Когда охота за провокаторами становится самоцелью, это начинает отдавать рекламой.

– Хорошо, я поставлю вопрос иначе, – по-прежнему легко согласился Бурцев. – Причем любому моему слову вы Александр Иванович, вправе противуположить свое – самое обидное и резкое, поскольку я прекрасно понимаю, сколь тягостна и даже унизительна настоящая процедура. Но, лишь пройдя ее, мы сможем смотреть друг на друга с доверием. Как настоящие товарищи, а не господа, примерившие на себя это святое – для каждого революционера – понятие… Я поставлю вопрос так: вы сразу начали игру в сумасшествие?

– То есть? – не сразу понял Петров, но скрытый подвох почувствовал сразу; он вообще сейчас в каждом слове Бурцева видел капкан, был в холодном, тряском напряжении, ощущая, как ладони делались мокрыми, по ребрам струились быстрые капельки пота; он невольно тянулся к Савинкову, забыв былую к нему ненависть.

– Меня интересует, – уточнил Бурцев, – когда вы приняли решение играть сумасшествие? Сразу после ареста?

– Да.

– По каким книгам готовились?

– Я?

– Не я же, – усмехнулся Бурцев и победоносно, с видимым злорадством откинулся на спинку легкого, ажурного стульчика.

– Когда я преподавал в школе, в церковноприходской школе, – уточнил Петров, – все свое жалованье я тратил на цветные пастельки для детишек – покупал в Казани, в лавке Пирятинского, и на книги. Среди тех потрепанных томов, что я приобретал у букинистов, мне попался Ламброзо, «Гениальность и помешательство»… Его-то я и вспомнил после первых двух допросов, когда понял, что Семигановский – вы правильно назвали начальника саратовской охранки – все знает о нашей группе, полный провал, никто не уцелел, рассажали по камерам всех до одного во главе с Осипом…

– Минором? – уточнил Бурцев.

– Именно.

– Какую вы играли манию?

– Я требовал, чтобы ко мне пустили жену, Марию Стюарт.

– Погодите, а разве у Ламброзо есть подобный аналог? – теперь Бурцев посмотрел на Савинкова, словно бы ища у него поддержки.

Тот пожал острыми плечами:

– Владимир Львович, мне сумасшествие играть не надо, я от природы несколько умалишенный, это от папы-прокурора, он был кровожаден, ненавидел революцию и очень ее боялся… Но отчего же вы лишаете Сашу права на фантазию? Первооснова была? Была. Ламброзо. А дальше – бог в помощь.

Бурцев перевел медленный, колючий взгляд на Петрова:

– Вы потребовали себе Марию Стюарт в камере? Или уже в карцере?

– В карцере.

– А за что вас туда водворили?

– За просьбу дать те книги, которые просил.

– Что же вы просили?

– Тэна. «Историю революционных движений», – ответил Петров и понял, что гибнет: эта книга была запрещена тюремной цензурой.

– Вы же не первый раз в тюрьме, – Бурцев покачал головой, – неужели не знали, что Ипполита Тэна вам не дадут ни в коем случае? Или хотели попасть в карцер?

– Может быть, там было удобнее начать игру? – помог Савинков.

– Конечно, – ответил Петров с облегчением. – В карцере, где нет света и койки, такое значительно более правдоподобно.

– Я так и думал, – кивнул Савинков. – Я бы на месте Саши поступил точно таким же образом.

– Хорошо, а когда вы потребовали Марию Стюарт? – гнул свое Бурцев.

– Сразу же? Или по прошествии времени?

– Конечно, не сразу. Сначала я на карачках ползал, песенки пел, а уж потом стал плакать и звать Машу.

– Как реагировала стража?

– Обычно. Смеялась надо мной.. Мыском сапога пнут, скажут, мол, вставай, и все…

– Врача не приводили?

– Нет.

– Вы десять дней ползали на карачках, пели и звали Машу Стюарт, но врача к вам не приводили?

– Нет.

– При всей темноте стражников, при всей их жестокости они обязаны были докладывать начальству о поведении человека, заключенного в карцер… А в тюремной книге нет никаких записей… Первая появилась лишь двадцать третьего, Александр Иванович…

– Знаете что, – Петров прикрыл глаза, чтобы не сорваться, – можете обвинять меня в провокации, черт с вами. Печатайте в ваших журналах. Только добавьте: «Я обвиняю „хромого“ на основании материалов, полученных мною от саратовских тюремщиков. Других улик у меня нет». Валяйте.

– Владимир Львович, – вступился Савинков, – я не вижу никаких оснований обвинять Сашу в провокаторстве на основании ваших сведений… Они совершенно недоказательны. Это тень на ясный день. К тому же ни один из наших не был провален, а смысл и цель провокации состоит в том, чтобы сажать и убивать революционеров…