Горестные заметы

Поищем современного ответа на старый некрасовский вопрос («Кому на Руси жить хорошо?». — Сост.).

Интеллигенции живется нестерпимо скверно. Не жизнь, а медленная смерть для каждой отдельной личности, быстрое вымирание для класса. На общем собрании Дома литераторов, последнего сравнительно независимого союза интеллигентных сил Петрограда… председатель, академик Н. А. Котляревский, огласил некролог на 250 сотоварищей наших, погибших за два с половиной года жертвами голода, холода, непосильной физической работы, тюрьмы, тифа, расстрела, самоубийства. Список этот был в свое время опубликован в петроградском «Вестнике литературы» А. Е. Кауфмана, единственном периодическом издании; как-то умудрившемся влачить нейтральное существование под ревнивым и всеуничтожающим «недреманым оком» советской цензуры, твердо зазубрившей к руководству своему лишь одно беспощадное правило: «Кто не с нами, тот против

нас». Теперь: угрюмый синодик избиенных литераторов увеличился еще доброю сотней покойников, в числе их обозначаются такие имена, как расстрелянные поэты, Гумилев, профессора Таганцев, Лазаревский и Тихвинский, самоубийца А. Н. Чеботаревская, уморенный голодным истощением лучший наш поэт Александр Блок, В. Г. Короленко и только что упомянутый А. Е. Кауфман, скончавшийся от грудной жабы, нажитой в беспрестанных волнениях и хлопотах за погибающих от голода и чрезвычайки собратьев.

Рабочим в советской России, хоть она и величается «рабоче-крестьянскою республикою», живется тоже безрадостно. Кормят их усердно, но не материальною пищею, а больше лестью да обещаниями, исполнимыми после дождичка в четверг, да неутомимым красноречием товарища Анцеловича, давно уже заслужившего от рабочего класса прочную репутацию «надувалы». От работы они совершенно отбились за технической невозможностью работать. Дельное большинство тоскует о правильном труде, бездельное меньшинство развращается с каждым днем все больше и хуже, погружаясь в праздно политиканствующее хулиганство. Число рабочих уменьшается с поразительной быстротой, обгоняя общее уменьшение населения… Значительную часть их уничтожила страшная смертность — война, эпидемии и туберкулез, свирепо развившийся на почве общего голодного изнурения. Некоторую часть поглотила колоссальная бюрократия «рабоче-крестьянской республики». Главная же, подавляюще численная масса исчезнувших из Петрограда рабочих просто ушла вразброд: сбежала из города, где нечего делать, домой в деревню, к земле, поворотила обратно в мужичество.

На солдатчину советское государство тратит чуть не все средства, которые успевает награбить. Однако красный гарнизон в Петрограде в зиму 1920–1921 гг. голодал, холодал, нищенствовал по улицам и частным квартирам, был оборван, разут, недоволен, ворчал, шумел. Власть считала его настолько ненадежным, что, когда в феврале перед Кронштадским восстанием вспыхнули рабочие беспорядки на Балтийском заводе, на табачном заводе Лаферма и на Трубочном, первым распоряжением Смольного было — не выпускать красноармейцев из казарм на улицу и для того окружить их верною советскою опричниною — «красными курсантами» (юнкерами). В матросских казармах 2-го Балтийского и Гвардейского экипажей у спящих рядовых ночью были выкрадены штаны и обувь, возвратившиеся на место, как скоро был выяснен безоружный характер рабочего движения. А когда оно замерло, из финляндских казарм, соседних с моей квартирой и близких к местности беспорядков, приходили ко мне красноармейцы и тосковали, что эти тревожные дни им пришлось просидеть под стражею разутыми и, главное, не зная, где находится их цейхгауз, безоружными. «А то, мол, мы бы себя большевикам показали!» Ну, в это-то, что показали бы себя, я плохо верю, потому что вся эта недовольная красноармейская масса не имела даже и тени организации и с большою подозрительностью относилась ко всякой внешней попытке организовать ее, не доверяя никаким партиям, ничьей пропаганде. То же самое было ведь и в Кронштадте. Арестованный в самом начале Кронштадтского восстания, я сидел на Шпалерной с множеством кронштадтцев, и все они на расспросы мои одинаково отрицали ту мнимую пропаганду эсеров и меньшевиков, на которую сваливали вину восстания большевики.

— Никаких эсеров и меньшевиков мы не видали и не слыхали, да и ни за кем не пошли бы, если бы самим от этих окаянных не стало тошно.

Заключенные рабочие-балтийцы тоже настаивали на совершенно самостоятельном происхождении и развитии своего движения, независимом от противобольшевистских партий…

Итак, всюду недовольство, ненависть, презрение, отвращение, проклятия. Между тем власть большевиков, насквозь прогнившая, трупная, разложившаяся власть, сама удивляющаяся своему существованию, держится — и даже побеждает, крепнет. Что за чудо? Не одними же красными курсантами спасается «социалистическое отечество»? Штыки у них крепкие, неразборчивые и безжалостные, но ведь на одних штыках среди всеобщего недовольства, казалось бы, не усидишь. А они сидят.

Причин к этому очень много, но я остановлюсь только на одной, которую, по-моему, еще мало замечают или, замечая, придают ей меньше значения, чем она заслуживает.

Большевикам не удалась ни одна из их сознательных реформ, но в высшей степени удалась одна — бессознательная. Они ее не чаяли, не гадали и, уж конечно, в качестве марксистов принципиально никак не желали, не могли желать… А именно: они, ревностные истребители старой буржуазии во всех разветвлениях третьего сословия, теперь

поставлены в необходимость убедиться, что совершенно напрасно тратили силы свои, истребляя неистребимое. Потому что как раз процессом истребления, вооруженного девизом «грабь награбленное», большевики незаметно создали новый средний класс, новую буржуазию, судьбы которой тесно связаны с их судьбами. И по историческому правилу, что средний класс всюду составляет лучшую опору правительства, она уже становится оплотом советского государства, оказавшегося отнюдь не социалистическим, не рабочим, не крестьянским, но просто полицейско-хищническим. Грабеж имущества рухнувшей империи и старой буржуазии, спекуляция при чудовищном падении денежного курса и таком же чудовищном росте вещевых ценностей, бюрократическое взяточничество и хищничество, совместительство многих должностей и доходностей в одном лице… контрабанда, тайная игра на валюте и прочее образовали новый пласт зажиточного обывательства, которому совершенно невыгодно падение большевиков. Бессознательные творцы этого пласта, большевики сознательно ему немирволили. Напротив: ведь официальное название страшной Чрезвычайки — Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности, а спекуляция и преступления по должности суть главные орудия населения новой буржуазии. Число ею расстрелянных и тюрьму изведавших зиждителей, конечно, значительно меньше, чем число погибших и пострадавших за контрреволюцию, однако очень крупно и выражается в тысячных цифрах. Но выдвигаемая не искусственным вымыслом, а естеством жизни, она оказалась непобедимою и в конце концов восторжествовала — заставила-таки коммунистическую власть признать ее если не de jure, то de facto. Настолько, что, когда голод принудил большевиков капитулировать перед «свободой торговли», то «свободная торговля» возвратилась в Петроград исключительно в форме разрешенной спекуляции и вместо ожидаемого падения цен взвинтила их до баснословия. И ни для кого не стало тайной, что огромное большинство продуктов поступает на рынок из правительственных складов, обираемых советскими служащими, верными коммунистическому призыву «грабь награбленное». Коммуна ограбила частную собственность, чиновники коммуны грабят ее самое.

Новобуржуазный класс, многочисленный и крепкий, тоже весьма и весьма не прочь ругать и клясть большевиков, от которых он немало натерпелся в период своей формировки, еще терпит, да и будет терпеть, пока окончательно не сделается хозяином положения. Однако, за исключением весьма немногих своих представителей — из людей старого закала, движимых религиозными побуждениями, — никогда он не выступит против большевиков активно… Потому что он слишком хорошо понимает, что всякая перемена правительства, за исключением анархической, для него будет равносильна требованию к отчету во всей той собственности, которою он ухитрился завладеть при власти, частную собственность отрицавшей…

Сплошь хищнический, новобуржуазный класс стоит на очень низком уровне образования и морали. Составлен он наполовину из маленьких спекулянтов, нахлынувших в Питер в последние годы войны, когда настоящие большие военные спекулянты… уже удрали из Питера за границу и, благополучно унеся награбленные миллиарды, преспешно торговали Россией оптом и в розницу на всех биржах Европы и Америки. В этой второй половине подавляющее большинство образуют бывшая домовая и комнатная прислуга, швейцары, дворники, приказчики, конторщики, мелкие торговцы, уцелевшие полицейские и т. п. «демократические элементы», ныне заседающие в домкомбедах и, следовательно, сознательно или бессознательно, вольно или невольно являющиеся глазами и ушами Чрезвычаек. Сюда же примыкают налетчики, променявшие свой опасный промысел на теплое советское местечко, проститутки на той же стезе. А также множество тех самодельных и самозваных лжеартистов и артисток, которых бесчисленно плодит советская театральная мания…

Наконец, последним элементом в новой буржуазии, еще немногочисленным, но, к сожалению, быстро размножающимся, оказываются те слабые из интеллигенции, которые, по выражению поэта, устали

Свой крест нести: Покинул их дух мести и печали На полпути…

Люди, загнанные в соглашательство если не с политикою большевиков (такие гуси все наперечет по именам известны!), то с бытовыми условиями, большевизмом продиктованными, после долгой маяты в крайней нужде, холоде и голоде, переутомленные физическим трудом, а главное, утратившие надежду на избавление. Не могут больше — истосковались по сытому желудку, по теплому углу, а кто молод, то жалеет и юности своей проходящей, не зная веселья и радостной жизни. Ну и склоняют головы, принижаются… На почве классовых компромиссов возникают удивительные сближения, страннейшие союзы — трудовые, промышленные, торговые, семейные…

1923