Гори, гори, моя звезда
Шрифт:
– Не наведешь, - уверенно заявил беспризорник и направился к выходу.
У самой калитки он обернулся, улыбаясь, блеснул зубами и помахал Аркадию рукой.
Аркадий махнул в ответ и подумал, что чумазый беспризорник очень похож на Яшку, старого его приятеля по командирским курсам. Тот тоже был белозубый и всегда улыбался.
В первый же день приезда в Москву Аркадий пошел на Пятницкую улицу и долго стоял перед домом, где еще сохранилась выцветшая звезда на доске с надписью: "4-е Московские советские
Стоял, смотрел на доску и вспоминал холодные классы, гулкие своды столовой, алюминиевые миски с пшенной кашей и тонким ломтиком высохшей воблы, большие медные чайники с морковным чаем.
Вспоминал, как припечатывали они шаг разбитыми ботинками по булыжной мостовой. Яшка запевал, а курсанты лихо подхватывали припев:
Прощайте, матери, отцы,
Прощайте, жены, дети!
Мы победим, народ за нас.
Да здравствуют Советы!
Проучились они недолго. Украина обливалась кровью в непрерывных боях с бандами Петлюры и Деникина. Курсанты были брошены на подмогу.
Аркадию припомнилась задымленная вокзальная платформа, теряющийся в сумраке строй бойцов, реденькая кучка музыкантов у знамени.
Поблескивая медью инструментов, они стояли, горбясь на холодном ветру, какие-то очень штатские, в потрепанных своих шинельках и почему-то в новеньких, только что со склада, суконных шлемах с красной звездой.
Коротко гудел где-то маневровый паровозик, и казалось, что это музыканты пробуют свои трубы.
Митинг перед посадкой был коротким и неожиданным. Командир сводного отряда вышел вперед, к знамени, откашлялся так, что зазвенели колечки амуниции, и хриплым, застуженным голосом сказал:
– Товарищи курсанты! Вы отправляетесь в тяжелые битвы. Будем смотреть правде в глаза: многие из вас никогда не вернутся из грядущих боев. Так пусть же в память тех, кто не вернется, кому выпадет великая честь пасть за революцию, сегодня играет оркестр. Смирно!..
Командир взял под козырек, военный оркестр заиграл: "Вы жертвою пали...". Потом скомандовал: "По вагонам!". В теплушку по сходням завели командирского коня, поезд дернулся раз, другой, затакали колеса вагонов, и все быстрей и быстрей уплывала, оставалась позади широко раскинувшая свои окраины Москва.
А потом был бой. Их первый бой за деревню Кожуховку, что под Киевом. И на задах деревни, на вытоптанных конскими копытами огородах, умирал Яшка.
Печально и горько трубил отбой юный трубач, почти мальчик, а Яшка хватался слабыми руками за поломанные стебли подсолнухов и шептал что-то свое и непонятное.
Потом хоронили еще и десять, и двадцать, и сто, и тысячу, но Советская власть жива, живет и никто с ней, товарищи, ничего не сделает, потому что трусов среди нас не было и не будет!
Аркадий раскурил погасшую трубку и вздохнул.
Сегодня он был у Данилова, заместителя самого Михаила Васильевича Фрунзе, и тот, листая затребованное из Реввоенсовета его личное дело, по пальцам считал занесенные туда благодарности за храбрость.
– Тебе сколько лет?
– спросил Данилов.
– Уже двадцать...
– ответил Аркадий.
– Старик!
– засмеялся Данилов и задумался.
– Завидная у тебя биография. Такое только в революцию бывает. А ты скандалишь!
– Кто скандалит?
– В Цека комсомола жаловался? В МК партии писал? А что ты на врачебной комиссии выкинул?
– Так они же бюрократы!
– задохнулся от обиды и гнева Аркадий. Формалисты! Дышите, не дышите... Закройте глаза, протяните руки... Раз, раз - уволить в запас! Стрелять их надо!
Данилов, улыбаясь, покачал головой, потом долго читал подколотое к делу медицинское заключение и сочувственно сказал:
– Лечиться тебе надо, Голиков.
– Долечили...
– буркнул Аркадий.
– Из армии выкидывают.
– Думай, что говоришь!
– одернул его Данилов и посмотрел на руки Аркадия.
Тот спрятал их за спину, но и там они продолжали дрожать. Данилов отвернулся к окну, будто так уж заинтересовала его воробьиная возня, и повторил:
– Лечись. Найдешь себе дело.
– Мне без армии не жить!
– вырвалось у Аркадия.
– Что я без армии?!
Данилов только покивал головой, и Аркадий встал.
– Разрешите идти?
– Иди, Голиков.
– Данилов подошел к Аркадию и крепко обхватил его за плечи.
– Иди, командир! В семнадцать лет полком командовать! Это же как в сказке!
– Кончилась сказка...
– грустно сказал Аркадий и вышел.
Разговор был утром, а сейчас солнце уже клонится к закату, и все это время сидит он на старом этом московском бульваре и не знает, куда ему идти дальше.
* * *
Аркадий выбил прогоревший табак из трубки и спрятал ее в карман шинели.
"Нет! Так просто я не сдамся!" - подумал он.
А что, если написать самому Михаилу Васильевичу Фрунзе? Не казенное заявление, а большое письмо. И рассказать в нем обо всем, о всей своей жизни, с самого начала!
Аркадий почему-то так обрадовался, что ему даже захотелось петь. У отца было две любимых песни. Когда о чем-то грустил, он пел: "Не пылит дорога, не дрожат листы", а когда радовался: "Гори, гори, моя звезда...".
Аркадий улыбнулся, задумался и, глядя на уже темнеющее небо, негромко запел:
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда!
Сейчас пойдет и напишет! Про свою звезду. Ведь вся его жизнь - это Красная Армия. А оружие он взял в руки еще совсем мальчишкой.