Гори, гори, моя звезда

Принцев Юзеф Янушевич

Николай Николаевич выждал новый взрыв аплодисментов и, улыбаясь, добавил:

– Огромнейшая просьба: не ломайте стульев. Они теперь ваши, народные!

Первым в зал побежал Великанов, за ним кинулись остальные. В дверях Великанов остановился и, опираясь ручищами о косяк, сдерживал навалившихся сзади реалистов. Кто-то упал, кому-то отдавили ногу, затисканный приготовишка плакал и кричал: "Мама!"

– Анархия - мать порядка!
– вопил Великанов.

Аркадий пробился вперед и двинул Великанова между лопаток. Тот сунулся головой в дверь, пробежал по инерции несколько шагов, остановился, но хлынувшая в зал толпа реалистов закружила его, чуть не сбила с ног, и он побежал вместе с другими занимать места в первых рядах.

На возвышении, под простенком, где раньше висел портрет царя, за длинным, покрытым зеленым сукном столом сидели преподаватели. Не было только директора. Одни прятали глаза, другие, наоборот, презрительно поджав губы, смотрели прямо в зал. Учитель французского, завитой и напудренный, с нарочитой тщательностью полировал ногти маленькой пилочкой. Священник, отец Геннадий, багровея от гнева, разглядывал гудящий зал и нервно теребил нагрудный свой золоченый крест.

А реалисты никак не могли угомониться. Опоздавшие проталкивались вперед, их не пускали, завязывались мелкие потасовки, одноклассники перекрикивались через весь зал и пробивались друг к другу, образовывая в толпе бурные водоворотики. Так получилось, что сыновья богатых лавочников и купцов сбивались вместе, те же, у кого родители были победней, искали своих. Кто-то громко требовал, чтобы ему вернули утерянную фуражку, кто-то просто кричал петухом.

Отец Геннадий не выдержал и сочным своим басом загремел:

– Господа!..

– Господ теперь нет!
– закричали из зала.

– Не буйствуйте, аки дикари неразумные, аки...

– Аки-паки, две собаки!
– опять перебили отца Геннадия.

В зале захохотали, загикали, засвистели.

– Долой батюшку!
– закричал Семка Ольшевский, сосед Аркадия по парте.

Отец Геннадий засучил рукава рясы, будто приготовился к рукопашной, и проткнул перед собой воздух указательным пальцем.

– Вы! Нечестивцы! Великий наш Христос принял мученическую смерть, преданный Иудой! Новые христопродавцы хотят заставить народ наш сложить оружие и отдать Русь на поругание исконному нашему врагу. И вы ересью пропитаны, и вы...

– Сам ты Иуда!
– вскочил Аркадий.
– Кому она нужна, эта война?

– Как анархист заявляю: даешь войну, а бога нет!
– встал Великанов и величественно сложил руки на груди.

– Что ты сказал?!
– оторопел отец Геннадий.

– Нету бога!
– упиваясь собственной смелостью, басил Великанов. Нету и нету! А если он существует, пусть меня покарает. Плюю я на него. Вот!

Великанов задрал голову к потолку и плюнул.

В зале наступила тишина. Потом сначала далеко, а потом все ближе и ближе послышался звук колокольчика. Это вконец запутавшийся швейцар Василий возвещал об окончании урока.

– Есть бог!
– засмеялся Семка.
– Переменку послал!

– Это...
– задохнулся отец Геннадий.
– Это неслыханно! Я... я... до его преосвященства дойду!

Он зажал ладонями уши и двинулся к выходу между рядами свистящих, топочущих ногами реалистов.

– И француз пусть катится!
– перекрикивая шум, вскочил на стул маленький Митя Похвалинский.

Француза ненавидели за изысканную жестокость, длинные полированные ногти, напудренное лицо, завитые волосы.

– Долой француза!
– поддержали Митю реалисты.
– В женской гимназии ему место. Там пудры много!

Учитель французского языка встал, поправил накрахмаленные манжеты, одернул полы форменного, сшитого из тончайшего сукна сюртука и, высоко подняв завитую голову, приподнимаясь на носках, как журавль, медленно пошел к дверям.

– Мусье, пардон, идите вон!
– склонился перед ним в шутовском поклоне Великанов и, очень довольный собой, расхохотался в лицо французу.

Тот остановился, лицо его под пудрой покраснело, он процедил что-то сквозь зубы и вышел.

– Может быть, начнем выборы?
– поднялся Николай Николаевич, когда шум в зале постепенно стих.
– Предлагайте кандидатуры.

Реалисты опять загудели, но уже сдержанно, обсуждая каждый в своей кучке фамилии кандидатов. Потом кто-то из сыновей лавочников выкрикнул:

– Башмакова Федора!

Федька Башмаков был сыном одного из богатейших в городе купцов, и в училище его возили на сером в яблоках красавце рысаке, запряженном в лакированную пролетку.

В реальное он перешел из гимназии, откуда его выперли за полнейшую тупость и упорное нежелание учиться. А тут, видно, отец упросил директора или сунул подарок подороже. Учился он в одном классе с Аркадием, и невзлюбили они друг друга давно.

Поначалу Федька подлизывался к Аркадию, учуяв в нем верховода, но тот сразу отверг все Федькины попытки подольститься, и они стали врагами.

И вот теперь этого подлипалу-лавочника хотят выбрать в ученический комитет?!

Но поднялся широкоплечий, не по годам солидный и неторопливый Саша Плеско и рассудительно спросил:

– Какая же революция и свобода, если этот обжора и дурак Федька будет в нашем комитете? Я - против!

– Мы тоже!
– закричал Семка Ольшевский.
– У него же вместо мозгов сплошной шоколад!

– Голикова!
– выкрикнул худой, с красными пятнами на скулах Коля Кондратьев.
– Слышите, Николай Николаевич? Голикова! Аркадия!

– Записываю, - кивнул ему из-за стола Соколов и одобрительно улыбнулся.

– И Башмакова пишите!
– зашумели Федькины дружки.
– Теперь равноправие!

– Записал!
– поднял руку со списком Николай Николаевич.
– Дальше...

Называли еще фамилии, спорили, аплодировали, кричали, свистели. Комитет наконец был избран. Башмаков все-таки вошел в него, но председателем стал Аркадий. Соколов подозвал его к столу, Аркадий с трудом выбрался из тесной толпы окружавших его товарищей, взобрался на возвышение и встал рядом с Николаем Николаевичем.