Горький хлеб (Часть 1)
Шрифт:
– Да ты садись, отец. Ишь ноги еле волочишь.
– Спасет тя Христос, - вымолвил Пахом, взбираясь на телегу. Старик зорко вгляделся в парня и вдруг всплеснул руками.
– Мать честная! Ей-богу, Болотников! Вылитый отец, поди Исаев сын будешь?
– Глаза у тебя зрячие, дед. Угадал. А я вот тебя не примечал в нашем селе.
– Все обскажу. Дозволь токмо на батюшку твоего взглянуть... Ну и детинушка же у Исая вымахал. Как звать-то, молодец?
– Отец еще в поле. Скоро придет в избу, там и свидишься. А меня Иванкой кличут.
Перед
– Привел, осподи, на родную землю ступить. Почитай, два года шел до отчего края. Прими, мати земля, раба божия.
Помолившись, Пахом поднялся и неторопливо зашагал вдоль улицы, останавливаясь возле каждой избы и жадно выспрашивая у Иванки о крестьянах.
Возле церковной ограды прохожий сказал Иванке:
– Я покуда на отцову могилку наведаюсь. Двадцать годков батюшка меня в земле ждал.
– Изба наша вторая от взгорья, - пояснил Иванка.
Во дворе он распряг лошадь, накрыл ее попоной и повел к озеру.
Допоздна горела лучина в избе Болотниковых. Исай хоть и устал на ниве, но был рад встрече. Когда-то с Пахомом были они закадычными друзьями, делились горем и радостью, вместе пахали пашню, сеяли и убирали хлеб на своих пяти десятинах.
Пахом долго рассказывал о своем житье-бытье: татарском полоне, удалых походах и битвах, о скитаниях по Руси.
– А вот теперь на родной земле. Избы нет, старики мои померли. Дозволь, Исай, на ночлег остаться.
Болотников глянул на Прасковью, на сына и порешил:
– Жить у меня будешь, Пахом. В тесноте, да не в обиде. Прокормимся.
Князь сидел в кресле в атласном зипуне нараспашку поверх кумачовой рубахи. Перед ним - Калистрат с толстой книжицей, оболоченной бархатом с медными застежками. Приказчик, водя узким худым пальцем по витиеватым строчкам, доносил князю:
"...серебреник Евсейка Колпак задолжал по кабальной записи девять рублев, семь алтын да четыре деньги26, Семейка Назарьев - восемь рублев да три деньги, старожилец Исайка Болотников - шесть рублев, девять алтын да пять денег..."
Читал Калистрат долго, чуть нараспев, дрыгая реденькой козлиной бородкой.
– Беглых мужиков много ли, Егорыч?
– Винюсь, батюшка, не усмотрел. Пятеро сошли, а куда - неведомо.
– Какова земля за ними?
– Пятнадцать десятин, батюшка князь. Запустела теперь землица.
– А бобылей безлошадных?
– Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.
– А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне задолжали да велика ли земля за ними?
– Обмозговать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, - замешкался и разом взмок приказчик.
– Вижу, не велик ты грамотей.
Приказчик шевелил
– Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за ними почитай двести десятин.
– "Почитай, почитай", - передразнил приказчика князь.
– Мне до вершка знать надобно.
Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и откинулся в кресло довольный.
– Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!
– Чево, батюшка? Невдомек мне.
– После Юрьева дня поймешь.
– Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?
– Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять на меня те загоны.
– Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?
– Потряси мужичков.
– Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.
– А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их князь обижает. Так вот и кинь среди них клич - кому земли своей не хватает. Кто из крестьян затребует - у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.
– И то верно, батюшка князь, - высказал Калистрат и замялся у двери. В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До твоей милости просится, чевой-то донести хочет.
– Впусти, Егорыч.
Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду Мамон.
– Дозволь, государь мой, челом тебе бить.
Князь кивнул головой, пытливо глянул на своего пятидесятника, оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.
– Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи тебе...
– Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине глаголь, - строго оборвал дружинника князь и добавил.
– Мужики в деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине, слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной? Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть в пору.
Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи упер в стену.
– Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов дозоры ставил. Ан нет - из Богородского в бегах пятеро, из Василькова трое, из Лопатина...
– Всего много ли сошло по вотчине, - снова прервал понурую Мамонову речь князь.
– Два десятка, князь, - кашлянув в бороду, удрученно выдавил из себя пятидесятник.
– Вот тебе и сев!
– Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо его помрачнело, глаза наполнились гневом.
– Тебя на сохе пахать заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, эвон какое брюхо наел. Бездельничать привык да с чужими девками блудить. До мужиков ли тебе, чертов кобель!