Горький мед любви

Лоти Пьер

В весеннем танце «бамбула» юноши вместе с молодыми девушками, только что получившими свои брачные наряды, в бешенном ритме, с неистовым визгом плясали на песке, распевая:

— Anamalis fobil!..

XXXIV

Anamalis fobil! Разбухшие почки баобаба выпустили нежные листья!..

Жан чувствовал, что эта негритянская весна зажигает его кровь, переливающуюся в жилах подобно губительному яду. Обновление жизни его раздражало, потому что это была не его жизнь: бурлившая кровь людей была черной; пробуждавшиеся соки растений —

отравлены; аромат цветов — смертоносен, животные — полны ядов… В нем тоже бродили соки его двадцать второй весны, но как-то беспокойно и лихорадочно, утомляя его самого, и протянись это состояние дольше — он бы умер.

Anamalis fobil! Как стремительно завершилась эта весна. Июнь близился к концу, но под влиянием смертельной жары уже желтели листья, умирали растения и перезревшие злаки поникали к земле.

XXXV

Anamalis fobil!.. В жарких странах растут терпкие и горькие плоды — вроде сенегальских gourous, — для европейцев отвратительные, но с удовольствием употребляемые при жажде или болезни и там, на месте, представляющиеся удивительно вкусными.

Таким было это маленькое создание с всклокоченной головой черного барашка и телом из черного мрамора, со змеиными глазами, уже понимавшими, чего они просят у Жана, и все же опускавшимися перед ним в притворной наивности и робости. Сочный плод Судана, быстро созревший тропической весной, полный ядовитых соков, нездорового сладострастия, тайный, незнакомый…

XXXVI

Anamalis fobil!..

Жан в безумной спешке надевал свой вечерний костюм. Утром он велел Фату с наступлением ночи ждать его у подножия знакомого одинокого баобаба на соррском болоте.

Перед уходом, с головой, полной смущающих дум, он облокотился на одно из больших окон казармы, чтобы вдохнуть свежего воздуха и еще немного поразмышлять. Он трепетал в ожидании того, что ему предстояло.

Если он несколько дней колебался — это было следствием боровшихся в нем необыкновенно сложных чувств: какой-то инстинктивный ужас примешивался к влечению. Здесь была также и доля суеверия — смутный страх перед порчей и силой амулетов, боязнь колдовства, таинственных уз. Ему казалось, что он готовится переступить роковой порог, заключить с черной расой некий пагубный договор; что мрачная завеса разлучит его с матерью, невестой и всем, что осталось у него дорогого.

Жаркий сумрак спускался над рекой. Старый белый город, весь розовый на солнце и голубой в тени; длинная цепь верблюдов движется через равнину, держа путь на север. Уже раздаются звуки тамтама черных заклинателей, издалека доносится песнь необузданной страсти.

Anamalis fobil!.. Faramata hi!..

Час, назначенный Фату-гей, почти миновал, и Жан пустился бежать, чтобы встретиться с ней на соррском болоте.

Anamalis fobil!.. Faramata hi!..

Одинокий баобаб осенял своей тенью их чудесный союз, желтое небо простирало над ними необъятный свод — мрачный, душный, насыщенный электричеством, испарениями земли, атомами жизни.

Чтобы описать их брачное ложе, понадобились бы пламенные краски,

каких не даст ни одна палитра: понадобились бы африканские эпитеты, звуки, шорохи и, особенно, безмолвие; понадобились бы все ароматы Сенегала; гроза и зловещие вспышки, весь свет и весь мрак…

А между тем — среди огромной равнины, поросшей травой, возвышался лишь одинокий баобаб.

Жан, в чаду упоения, испытывал какой-то внутренний трепет, различая в сумеречном полумраке еще более темную наготу своей возлюбленной, сверкающую, подвижную эмаль ее глаз.

Над ними бесшумно носились огромные летучие мыши; их мягкий полет походил на быстрый шелест черной материи. Они почти касались приютившихся под баобабом; летучих мышей привлекал передник Фату, выделявшийся белым пятном на порыжевшей траве…

Anamalis fobil!.. Faramata hi!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

…Миновало три года…

Три раза возвращались зловещие весны и зимы — три раза наступали засухи с холодными ночами и ветром пустыни…

…Жан спал, растянувшись на своем тара, в белом домике Самба-Гамэ; поблизости лежал рыжий пес, вытянув передние лапы и положив на них морду с высунутым сухим языком — напоминая статуэтку священного шакала из египетского храма… Фату-гей покоилась у ног Жана на полу.

Полдень, час послеобеденного отдыха… Душно, нестерпимо душно… Вспомните наши знойные июльские полдни и представьте себе зной еще больший, а свет еще ярче… Стоял сентябрь.

Изо дня в день беспрерывно дул легкий ветер пустыни. Все высохло, все поблекло. На необозримой песчаной равнине клубами вздымалась пыль, как волны громадного моря…

Фату-гей лежала на животе, подперев голову руками. Она была обнажена до пояса — так здесь ходят дома, — и ее глянцевитая спина красиво изгибалась, начиная от стройных бедер и до высокого сооружения из волос, янтаря и кораллов — обычной прически Фату.

Вокруг жилища Самба-Гамэ царила тишина, нарушаемая еле слышным шелестом ящериц, мошек да песка, вздуваемого ветром…

Опершись подбородком на руки, Фату дремала, тихонько напевая. Она пела мелодии, никогда ею не слышанные, а между тем ее пение не было простой импровизацией. То были отголоски страстных грез и неги, бессознательно выливавшиеся в полные очарования причудливые мелодии. В этом пении воплощались впечатления внешнего мира, переполнявшие душу маленькой дикарки…

О, как дрожали и стонали среди звучного полдня и послеобеденного зноя эти мелодии смутных дум и былых впечатлений — песни знойной пустыни, одиночества и плена!..

…Жан и Фату окончательно примирились… Жан, по обыкновению, простил — и эпизод с khaliss и золотыми серьгами канул в море забвения.

К тому же Жан нашел деньги и отправил во Францию. Их одолжил Ниаор — большие серебряные монеты старинной чеканки, хранившиеся вместе с другими в его медном сундуке. При первой возможности долг будет выплачен; конечно, это лишняя забота для Жана, но он, по крайней мере, оправдал возлагаемые на него надежды, и его дорогие старики успокоятся и не будут терпеть нужды. Все остальное несущественно.