Горький мед
Шрифт:
Внезапно входная дверь распахнулась. На пороге стоял Кирилл с пистолетом наготове.
— Руки! — коротко скомандовал он. — Пушку на пол! Лицом к стене!
Молодой, стоя спиной к Кириллу, быстро переглянулся со своим напарником, который едва заметно кивнул, и бросил пистолет на пол. Кирилл перевел взгляд на этого напарника, стоявшего чуть в стороне, у зеркала, и рука с пистолетом невольно опустилась.
— Никита! Ты? — В голосе Кирилла было столько неподдельного изумления, даже потрясения, что молодой, мгновенно сориентировавшись, резко оглянулся и схватил с пола свой пистолет.
— Брось пушку, Малыш! — устало, но твердо, с угрозой произнес напарник. — И вообще уйди, я сам тут разберусь.
— Ага, как же, разберешься, — зло проговорил
— Дядя Паша, что с тобой? — раздался внезапно крик Ольги, и все увидели, как тот, захрипев, очень медленно оседает по стене на пол. — Кирилл, «скорую», срочно!
Она забыла обо всем на свете, даже о том, что в ее квартире находятся вооруженные бандиты. В эту минуту весь мир для нее сосредоточился на бледном лице дяди Паши, которое на глазах принимало какой-то голубоватый оттенок. Судорожно схватив из холодильника нитроглицерин, Ольга села на пол рядом с безжизненным телом, расстегнула дяде Паше ворот рубашки и засунула ему в рот маленький красный шарик лекарства, затем припала ухом к груди.
— Китыч, рвем когти… — сдавленно проговорил молодой и исчез за дверью.
— Я позвоню тебе, Кирилл, — тронув за локоть Кирилла, сказал напарник и последовал за молодым.
Кирилл в отчаянии накручивал диск телефона, почти не обратив внимания на исчезновение этих людей.
— Алло! «Скорая»?.. Человеку плохо… срочно… сердечный приступ… Адрес?.. Оля, адрес, быстро!..
Ольга сидела на полу возле дяди Паши и тупо смотрела прямо перед собой. Она раскачивалась из стороны в сторону, слезы медленно текли из глаз.
— Не надо… — прошептала она. — Ничего не надо… Поздно…
ЧАСТЬ IV
Сентябрь стоял сухой, теплый, солнечный — настоящее «бабье лето», а в октябре задул вдруг холодный ветер, небо наглухо заволоклось серой пеленой, зарядили дожди. И Ольга вздохнула с облегчением: ненастная сырая погода больше соответствовала тому душевному состоянию, в котором пребывала она после смерти дяди Паши. Казалось, какая-то часть ее души, именно та, которая любила яркое солнце, веселье, музыку, смех, с его уходом исчезла, умерла и никогда не воскреснет. От солнечного света глаза начинали слезиться, громкий смех резал слух, от звуков веселой музыки становилось тошно и хотелось выть в голос.
Сейчас, сидя на кухне с вязаньем в руках, Ольга прислушивалась к монотонному дробному стуку дождя о стекло и думала о том, что завтра предстоит выйти на работу после очередного отпуска, который, в связи с тяжелыми семейными обстоятельствами, был предоставлен ей раньше положенного срока. Она представила себе скорбное, сочувственное выражение на лицах сотрудников, слова соболезнования, положенные в подобных случаях, и глухое чувство раздражения, досады заранее зашевелилось в душе.
Ольга и сама не понимала причин этого раздражения, ведь она знала, что все в редакции действительно с любовью, очень тепло относились к дяде Паше, верила, что они искренне сочувствуют ее горю. Одуванчик с Никанорычем даже приезжали на похороны в Александровку. И все же, все же… Сейчас Ольга не ощущала уже боль утраты так пронзительно и остро, как в первые дни, когда она находилась на грани потери рассудка и все происходящее вокруг видела как во сне. Эта острота со временем прошла, исчезла, потому что была, говоря языком медицины, просто несовместима с жизнью, но не наступил еще момент, когда человек начинает ощущать потерю близкого как часть своей судьбы, часть жизни и когда разрушительный протест и сокрушающая боль уступают место светлой, очищающей печали, когда приходит благодать примирения с высшей волей и где-то вдалеке забрезжит вдруг еле видный свет возможной радости и счастья.
Пока же Ольга пребывала в состоянии угрюмой сосредоточенности на ощущении пустоты, образовавшейся в ее жизни с уходом дяди Паши, пытаясь приучить себя к мысли о том, что никогда больше не увидит его ласковой улыбки, не почувствует его любви и заботы, не услышит родного голоса, красивого и мощного, тихо окликающего ее: «Олюшка!..»
Все эти переживания носили настолько личный, сокровенный характер, что Ольге и в голову не приходило поделиться ими с кем-нибудь, и даже разговоры в кругу семьи, то и дело поворачивающие на воспоминания о покойном, были непереносимы для нее. Она знала, что никто не может, подобно ей, в полной мере почувствовать всю бездну горя и отчаяния, и желание пережить свою беду в одиночку полностью овладело Ольгой, ей трудно стало общаться с родственниками и знакомыми, она не хотела никого видеть, скорбь на лицах родителей и Ирины казалась ей порой фальшивой и нарочитой.
Где-то в глубине души она понимала, что несправедлива к своим близким, ведь не виноваты же они в том, что жизнь их продолжается без дяди Паши, а у жизни свои законы и свои резоны.
Ольге вспомнился Кирилл, который в те первые, самые тяжелые для нее дни постоянно был рядом, окружив ее вниманием и заботой. Он привез ее к себе, и дней десять она жила в его квартире с высокими потолками, с картинами и книжными полками на стенах, с солидными, уверенно стоявшими на полу часами в красивом резном футляре. Мелодичный звон часов заставлял Ольгу вздрагивать и пробуждал от тяжелой дремы, в которой пребывала она в те дни почти постоянно. Позже Кирилл объяснил, что она находилась тогда под действием сильного успокоительного лекарства, которое привезла жена Бориса, работавшая врачом в психоневрологическом диспансере.
В Александровке Ольге пришлось побывать за последнее время дважды: на похоронах дяди Паши и спустя девять дней на поминках. Все эти события Ольга воспринимала как сквозь туман, будто это было во сне или вообще не с нею. Кирилл отвозил ее и привозил назад на машине, всегда был под рукой, заботливо заставлял выпить очередную порцию лекарства. Она помнила только, как потрясло ее на девятый день лицо тети Тамары: почерневшее, сморщившееся, изменившееся до неузнаваемости, это было лицо дряхлой старухи.
На следующий день Ольга категорически отказалась принимать какие бы то ни было лекарства, заявив Кириллу, что ей необходимо самой справиться со своим горем, прожить, изжить его по-человечески и что не следует трусливо прятаться за спасительные пилюли, которые, даруя тупое безразличие и спокойствие, превращают человека в растение. Кирилл похвалил ее за мужественное решение, и лекарство исчезло, уступив место черной тоске и отчаянию. А потом…
Ольга поняла, что, задумавшись, продолжала вязать машинально: вместо рисунка у нее образовался уже приличный кусок гладкого полотна. Вздохнув, она распустила несколько рядов, подложила под спину подушку и, устроившись на топчане поудобнее, принялась считать петли. Когда рисунок обозначился, мысли ее вновь обратились к недавнему прошлому, к той злосчастной ночи, вернее, к предшествующему ей вечеру.
Это случилось почти сразу после того, как Ольга отказалась от лекарства. В тот день вечером Кириллу позвонил Никита, как выяснила Ольга, его бывший одноклассник, и предложил встретиться для очень важного разговора. Кирилл боялся оставлять ее одну, но тот настаивал на встрече с глазу на глаз, причем на нейтральной территории, в квартире своего знакомого, и Кириллу ничего не оставалось, как согласиться.
Вернувшись часа три спустя домой, он застал Ольгу в слезах. Она сидела в комнате на диване, с головой накрывшись пледом, и, жалобно поскуливая, как раненое или обиженное животное, раскачивалась из стороны в сторону. Кирилл знал, что в подобной ситуации человека утешить невозможно, и, чтобы хоть на время отвлечь Ольгу от мрачных мыслей, пустился в воспоминания о своем однокласснике, Никите, который жил когда-то на Арбате, прошел Афганистан, потом женился, работал автогонщиком и каскадером и вообще был отличным парнем. Еще в школе он удивлял всех своими способностями, учеба давалась ему на редкость легко, и, несмотря на изнурительные тренировки сразу в двух спортивных секциях, он всегда оставался лучшим учеником класса.