Горькое похмелье
Шрифт:
– Мо тоби и жинку позычить? – весело ответил Василь, но вытащил из кармана два патрона, кинул их товарищу. Тот ловко, один за другим, поймал их.
– Пульнешь мимо, я тебе самого зарубаю!
– Не стращай! А то я одын патрон на тебе срасходую!
Конница скрылась в степи.
В одном месте махновской колонне все же пришлось пересекать железную дорогу. Повозки с ранеными, пешие, конные взбирались на насыпь, с трудом переваливались через рельсы. Пешие, кто здоров, помогали лошадям. Торопились…
Издалека было видно, как пыхтел, приближаясь, бронепоезд.
На изгибе пути наводчики бронепоезда увидели колонну, переваливающую через насыпь. Орудия рявкнули прицельно. Полетели в воздух колеса, оглобли, куски тел. Но командиры, зная, что приостановка – явная гибель, гнали лошадей с еще большей яростью. Колонна втянулась в балку. Бронепоезд посылал вслед ей снаряд за снарядом, но они уже не долетали и рвались где-то на склонах балки, среди густых зарослей глёда и шиповника…
Оставшиеся в живых подбирали мертвых и раненых, клали на повозки: и все это деловито, молча, по-крестьянски, без сентиментов.
Война есть война.
– Оставь его, он у нього осколок в голови…
– Все ж таки дома поховаем, а тут в степу шо, собакам оставым?
– Офицерье ж оставлялы.
– То ж офицерье. Им все одно, де лежать. А Гнат в степу родывся, в степу вырис, хай в степу, биля своей хатынкы, и покоиться з мыром.
Отступление…
Крестьянская жизнь на какое-то время превратилась в бесконечную череду уходов, дикой жизни в лесах или плавнях, внезапных нападений и отступлений… Постепенно вырабатывалась привычка к такому образу существования. Уже не казалась пугающей незасеянная земля, ради которой и заварилась чудовищная война, как не казались необычными ранние и неожиданные смерти…
Уходила армия батьки Махно, небывалая в истории армия-невидимка, которая то вдруг зарождалась, разбухала с невиданной силой, то вдруг исчезала, рассасывалась по хуторам и селам, то хоронила своих бойцов десятками и сотнями, с воем и плачем, то танцевала, гупала сапогами на гулянках, свадьбах и крестинах. Еще много силы, много соку и веры в свое бессмертие у этого народа. Но все же, все же и он – не бездонный колодец…
И снова Махно очутился в Гуляйполе, родном убежище. В штабе шло заседание Военно-революционного Совета. Народу набилось много, вход никому не возбранялся: свобода. В углу на табуретках устроились «отцы-анархисты». Писали, положив листочки на колени: видно, что-то для истории. А разве не история творилась в местечке, о котором еще недавно никто и слыхом не слыхивал, а теперь у него появилось даже второе имя: Махноград. Центр практической анархии.
Нестор подошел к столу, в зале прозвучали аплодисменты. Хотя и до сих пор не вошло в привычку у селян хлопать в ладоши. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.
– Говорить пока ничего не буду, – сказал Махно. – Хочу вас послухать, дорогие мои командиры, маршалы мои. Шо вы думаете про то, шо с нами скоилось?
Какое-то время стояла тишина. Они-то ждали, что Нестор сам все им расскажет. А он вот как повернул: «Что вы думаете?»
– Предательство, от шо я думаю, – встал Щусь. – И если хочете знать мою мнению, то она така. Пришла пора показать большевикам зубы. Через йих столько боевых хлопцев полегло. Он у одного только Каретникова больше двухсот человек. Яких рубак! А через шо? Не было боеприпасу. Так, Семен?
Каретников не ответил, стоял, низко опустив голову.
– Надо с тылу ударить по большевикам! – горячился Щусь. – Они зараз под Павлоградом. Нельзя им такое простить!..
Последние слова Щуся потонули в общем гуле махновцев.
Встал Махно:
– Дело – табак… Мы снова меж огнями… Ну, ударим мы по большевикам. И совсем откроем фронт для Деникина. – Он опустил голову, размышляя. Тихо стало в зале. Табачный дым вился над головами. – И так получится, шо мы вроде как пойдем в союзники до генералов. Нам этого селяне не простят…
– Так шо ж делать, батько? – спросил Лашкевич.
– Не знаю. Спросим у наших друзей из Москвы. Они – розумнее, грамотнее. Может, шо дельное присоветуют?
И хлопцы опять аплодировали, пока Аршинов поднимался на сцену.
– Насчет того, кто из нас зараз самый умный – не знаю, – начал Аршинов. – Не так давно мы у вас, еще не во всем разобрались. Поэтому не судите строго, если что не так скажу. Почти уверен, большевики образумятся и поймут, что им с нами надо быть в союзе. А вот то, что деникинцы нам никогда не будут товарищами, это уж наверняка! Для них единая и неделимая Россия выше всего! Идею всемирной анархии им не понять!.. Так я думаю!..
Закончив, Аршинов спустился в зал.
Махно кивал: верно, мол. Согласен.
– Будем держать фронт против Деникина, – сказал он. – Защитим вольную Гуляйпольщину, землю свободы. А там видно будет, каким боком большевики до нас повернутся. Может, и признают.
– Признав вовк овечку за родну сестречку, – невесело пошутил Лашкевич.
– Ну а шо нам остается? Шо? – Махно начинал сердиться. – Я не бог… Думайте и вы, маршалы мои!
Нестор заметил, что в зале появился Задов, прислонился к стенке. Такая уж теперь была у этого здоровяка профессия: неслышно уходить, неслышно приходить.
– Шо там у тебя, Лёва?
– Був я под Павлоградом, – пробираясь к сцене, еще издали начал свой отчет Лёвка. – Беседував с красноармейцами. Сами мобилизовани, против нас у них ничого нема. Хотя красни таку пропаганду против батьки распалылы и против нас тоже, шо аж волос на голови горыть!.. – Лёвка потормошил своей грязной пятерней буйные пока еще, вьющиеся темные кудри. Нос картошкой, хитрые маленькие глазки, всегда себе на уме. Но батьке предан. Достав из-за пазухи кипу газет, он положил их перед Махно. – Но есть новости и похужее. Атаман Григорьев подняв восстание против большевикив. Перебыв всех своих комиссаров…
И зал разом зашумел. Галдеж поднялся невероятный.
– От это да!..
– А шо йому? У його шесть бронепойиздив! Сила!
– Деникину ворота открыв!.. Шо ж оно буде?
– А тоже назывався батьком! Якый, к свиням, батько? Штабс-капитан, сук-кин сын!..
– То до Петлюры, то до белых, то до красных! Бигае, як дурна собака за хвостом!.
– Григорьев – не дурак! Шось знае!..
– Батько! – это уже Лепетченко. – А може й нам до Григорьева? От була б сыла! И офицерив бы к ногтю, и большевиков… У Григорьева даже два ероплана!..