Город Бездны
Шрифт:
И не таким, каким видится экипажам остальных кораблей.
Несколько часов спустя они были уже далеко. Однажды луч радара «Бразилии» скользнул по шаттлу, словно пальцы слепого, изучающие незнакомый предмет. Это был миг предельного напряжения. Небесный подумал было, что допустил какую-то фатальную оплошность. Но луч двинулся дальше и больше не вернулся. Даже если на «Бразилии» что-то обнаружили, то, скорее всего, приняли пятно на радаре за дрейфующий хлам – например, такой же шаттл, изношенный до невосстановимости и выброшенный в пустоту космоса.
Соблазн запустить двигатели малой тяги был велик. Однако Небесный проявил выдержку, и в течение двадцати четырех часов шаттл продолжал дрейфовать, как и было запланировано. Сообщений с «Сантьяго» не поступало, и Небесный успокоился. Это означало, что их отсутствие еще не превратилось в проблему. Не будь рядом Норкинко и Гомеса, он был бы сейчас одинок, как никогда в жизни. Нечто подобное уже случилось с ним однажды. Как он был напуган, оказавшись запертым, точно в ловушке, в темной детской! Поразительно, но теперь он по собственной воле покинул дом и отправился в такую даль.
Но в этот раз у него был повод.
Выждав до последней секунды, Небесный снова запустил двигатели. Пламя вырвалось из дюз и расцвело на фоне звездного неба – прозрачное, чистое, густо-сиреневое. Небесный очень постарался, чтобы выхлоп не был направлен в сторону Флотилии, но скрыть его полностью все равно не удастся. Впрочем, это не важно. Они уже слишком далеко. И первыми доберутся до «Калеуче», что бы ни предприняли на других кораблях. Небесного охватил восторг – и упоительное предчувствие новой, по-настоящему великой победы. Он добьется, чтобы «Сантьяго» достиг Пункта Назначения. А пока он сделал только первый шаг.
Есть еще одно различие. Мир, именуемый Пунктом Назначения, существует, и о нем знают все. О существовании «Калеуче» знает лишь Небесный, и то со слов Тита.
Небесный настроил радар на максимальную дальность, и луч-щупальце начал обшаривать темноту космоса.
Если корабль-призрак существует, Хаусманн найдет его.
– Почему бы тебе не оставить Рейвича в покое? – спросила Зебра.
– Ни за что. Даже если решу простить его – а это вряд ли, – все равно нужно узнать, зачем он устроил этот маскарад на площади. Чего добивался?
Мы сидели в квартире Зебры. Близился полдень. По небу ползли редкие облака, солнце поднималось к зениту. Сейчас Город выглядел скорее печально, чем зловеще. Даже самые жуткие здания, казалось, переносили свою участь с достоинством больных, смирившихся с перспективой доживать свои дни в изуродованной оболочке.
Но это меня не успокаивало. Я лишний раз убедился, что с моей памятью случилось нечто непоправимое. По-прежнему я наблюдал эпизоды из жизни Хаусманна. Правда, ладонь кровоточила слабее, чем в первые дни моей болезни. Похоже, индоктринационный вирус спровоцировал выброс уже имевшихся образов, причем резко противоречащих официальной версии событий на «Сантьяго». Возможно, вирус должен был вот-вот уйти из моего организма. Однако видения становились все более четкими, и я все глубже отождествлял себя с Небесным. Если вначале я был зрителем, то теперь сам играл роль главного героя. Слышал его мысли, чувствовал едкий привкус его ненависти.
Но этим дело не ограничивалось. Вчерашний сон, где я смотрел на раненого человека в белой комнате, тревожил меня не меньше. После некоторых размышлений я, кажется, понял, в чем тут дело.
Этим человеком без ступни мог быть только я сам.
В таком случае, кто смотрел с площадки в резервуар с гамадриадой в Доме Рептилий? Это мог быть только Кагуэлла.
Конечно, все можно списать на переутомление. Но я не первый раз видел мир глазами Кагуэллы. Вот уже несколько дней меня преследовали сны, похожие на обрывки воспоминаний, – сны, где мы с Гиттой занимались любовью. Оказалось, что я мог вызвать из памяти самые потаенные изгибы ее тела. Почему-то я помнил, как моя рука скользит по ложбинке вдоль ее позвоночника, по выпуклостям ее ягодиц. Я мог представить себе вкус и аромат ее кожи. Здесь была какая-то тайна, которую я не мог разгадать… или не хотел, потому что разгадка содержала в себе нечто слишком мучительное.
Я знал лишь одно: это связано с гибелью Гитты.
– Послушай, – сказала Зебра, вновь наполняя мою чашку горячим кофе, – а может, Рейвич сам решил искать смерти?
Я заставил себя сосредоточиться на ее словах.
– С этим я бы мог ему посодействовать еще на Окраине Неба.
– Ну а может, он бы предпочел непростую гибель. Какая возможна только здесь.
Она была невероятно красива. Блеклые полосы подчеркивали природную лепку лица, придавая ему сходство с неокрашенной маской. Сейчас, сидя за завтраком, друг напротив друга, мы впервые ощутили некое подобие близости, с тех пор как нас соединил Пранский. Сегодня мы не занимались любовью, и дело не только в том, что я был до предела измотан. Зебр также не проявила инициативы. Ничто в ее поведении или манере одеваться не указывало на то, что наши отношения когда-либо носили не только холодновато-деловой характер. Вместе с внешними проявлениями исчезла и причина, и я не считал это тяжелой потерей. Не только потому, что не был способен сосредоточиться на такой простой и естественной вещи, как физическая близость. Просто в прежних поступках Зебры слишком явно ощущалась наигранность.
Я пытался почувствовать себя обманутым, но безуспешно. Меня ведь тоже не назовешь образцом честности.
Но как легко она изменила внешность…
– Вообще-то, – проговорил я, – есть еще один вариант.
– Какой?
– Человек, которого я видел, не был Рейвичем. – Я поставил пустую чашку и встал.
– Ты куда?
– Пойду прогуляюсь.
В Эшер-Хайтс мы отправились вместе.
Вагончик приземлился, осторожно коснувшись рычагами-опорами скользкой от дождя поверхности выступа. К этому времени движение успело снова оживиться. День был в разгаре. Костюмы прохожих, равно как их анатомические особенности, выглядели чуть менее вызывающими. Казалось, общество Полога предстало в ином виде, преобладали граждане, ведущие более размеренную жизнь, чуждые безумным ночным развлечениям. Конечно, и здесь не обошлось без эксцентризма. Я не встретил особенных отклонений от пропорций нормальной человеческой фигуры, хотя в этих пределах было представлено все разнообразие видоизменений. За исключением экзотических вариантов кожной пигментации и волосяного покрова, наследственные признаки не всегда можно было отличить от работы миксмастеров или их подпольных коллег.
– Надеюсь, ты не просто решил прогуляться, – заметила Зебра, когда мы высадились. – И не забывай, что тебя кое-кто ищет. Можешь считать, что они работают на Рейвича, но хочу напомнить: у Уэверли были друзья.
– В других системах?
– Думаю, нет. Зато они могут выдавать себя за иммигрантов. А еще есть твой Квирренбах.
Она закрыла за собой дверцу, и фуникулер немедленно умчался выполнять очередное поручение.
– Квирренбах может вернуться с подкреплением. И начать поиски с Доминики, если ты действительно оставил его там. Правильно рассуждаю?
– Ну да, – согласился я, надеясь, что мой голос звучит не слишком озабоченно.
Мы подошли к краю посадочного карниза, к одному из телескопов, установленных на парапете. Сам парапет был мне по грудь, но перед телескопами возвышалась небольшая платформа. В итоге наблюдатель словно висел над головокружительной пропастью Бездны. Приникнув к оптическому прибору, я поворачивал его и обшаривал взглядом панораму, одновременно сражаясь с колесиком регулировки фокуса. Наконец понял: я не добьюсь четкого изображения, поскольку воздух пропитан смогом. В узкой перспективе Полог еще сильнее напоминал трехмерную головоломку – или срез живой ткани, пронизанной то ли жилками, то ли капиллярами. И где-то здесь, в этом лабиринте, находится Рейвич – одинокая молекула в кровеносной системе огромного Города.