Город энтузиастов (сборник)
Шрифт:
– Как это солнце отпускать будут – по книжкам «Коммунара» или всем без изъятия гражданам кроме лишенных избирательных прав?
– Тебе, надо думать, дадут, – ответил ему человек в кепке, косясь на брезентовый портфель, – ежели, понятно, к тому времени не вычистят по первой категории.
Локшин подошел к забору.
– Гражданин, не стеклянный, детям не видать, посторонись!
Толпа у загадочных лесов с каждой минутой росла.
– Искусственное солнце, это – все одно, что сахарин вместо сахара. А только, – тут человек чрезвычайно неопределенной и модной внешности сделал паузу, –
На корявых досках забора, пестрея разнообразными шрифтами, маячил давно знакомый Локшину приказ ВСНХ.
– Товарищи, – сказал он, – что ж особенного? Рабочий день все равно семь часов.
– Семь? – злобно переспросил человек в кепке, – кому семь, а кому сдыхать всем.
– Почему же, собственно? Я не понимаю…
Локшин действительно не понимал, почему эти люди в кепках, в фуражках, в прошитых фетровых и меховых панамах, с четыреугольными, плохо выбритыми лицами, так враждебно встречают каждый взлет фантазии, каждое неожиданное слово. Он болезненно остро почувствовал, что он, Локшин, со всем своим интеллигентским ораторским искусством, ничего не может сказать этим людям, никак не сможет их переубедить. Может быть, здесь Сибиряков и Кизякин – эти скучные флегматики революции – нужнее, чем он, может быть, они своим хладнокровным косноязычием сумеют поднять всю эту массу до революционных высот.
– А интересно, граждане, – продолжал лиловый старикашка, – как это они строить умудряются. Например, дом выстроить – кредитов нет. Например, керосин понадобился – в очередь вставай… А мне что, – неожиданно переменил тон старикашка, – я полный пенсион получаю. Мне политика ни к чему.
– Кому как, а мне это большевицкое солнце – тоска смертная, – сказал человек в кепке и поспешно ушел.
В ОДС услужливый Лопухин проникновенно взмахнул бакенбардами и, подойдя к столу Локшина, с деликатной вежливостью сказал:
– Александр Сергеевич, прочтите приказ.
Локшин в третий раз прочел приказ ВСНХ. Сознание того, что его, счетовода Локшина, идея заставляет солидных, в форменных фуражках людей из ВСНХ писать приказ, еще год назад переполнило бы Локшина гордостью. А теперь общество по диефикации СССР модернистической вывеской с прямыми, чуть кренящимися влево буквами, с гранитными столбами у подъезда, с матовыми уплывающими фонарями вестибюля, с голубой, наконец, стеной, на которой чьим-то неуверенным карандашом было написано единственное слово – «жид» – стало таким же привычным, как ящик с неровной пирамидкой переложенных разноцветными указателями карточек.
Порой Локшину казалось, что он бесконечно вырос. Он подходил к зеркалу, прорывающему скучный простенок вестибюля, и оттого, что, вдавливаясь в чуть-чуть загорелую кожу, казались настойчивее морщины, и от того, что по-взрослому голубели виски, его охватывала мягкая грусть. Ему казалось, – от ненавистной гимназии, от ржавых парт до постной жены, до унылых получек и унылых попоек, до тусклого в бесчисленных циркулярах полит-хоз-прод-управлений фронта – без единого просвета тянулась его бесцветная жизнь.
– Ольга…
Вспомнив об этой женщине, вместе с неожиданным успехом пришедшей к нему
Эта улыбка тотчас же была замечена сотрудниками общества, которые во главе с Андреем Михайловичем столпились вокруг Лопухина. Если бы Локшин был менее занят собственными мыслями, от него не ускользнуло бы, что и степенный главный бухгалтер, и угодливый Паша, и солидно прислонившийся к шкафу Петухов, и хихикающие у входной двери машинистки, одна с локонами – Маня, другая без локонов – Фаня, собрались не случайно и чего-то ждут от него.
– Александр Сергеевич, – Подхватив чуть заметную улыбку Локшина и растянув ее до кончиков модных бакенов, спросил Лопухин, – что ж, и мы теперь будем беспрерывно работать?.
– Мы в бухгалтерии тоже об этом поговаривали, – с живостью подхватил Андрей Михайлович.
Голова Паши высунулась на четверть метра вперед, машинистки, поглядев друг на друга, сделали неуверенный шаг. Локшин, все еще не замечая напряженности всеобщего внимания, сказал:
– Конечно, мы должны показать пример.
Улыбка, растянувшая рот Лопухина, недоуменно застыла. Лицо Андрея Михайловича приняло выражение суровой деловитости. Паша стремительно спрятал голову за спину Андрея Михайловича, машинистки поспешно юркнули в дверь и сразу же рядом застучали машинки.
– Александр Сергеевич, – осторожно подыскивая слова, начал бухгалтер, – я полагал, что это касается только рабочих.
– Почему же только рабочих? – удивился Локшин, и вдруг вся эта сцена рассмешила его. – А какая, собственно, разница между рабочими и вами? – улыбнувшись, спросил он.
– Помилуйте, – словно не веря своим ушам, возразил Андрей Михайлович, – ведь мы – умственного труда.
– Извиняюсь, – улучив момент, сказал Петухов, – у меня, например, ресконтро. Допустим – бухгалтерия работает в три смены. Карточки те же будут в остальных сменах или другие? А если те же самые, то ведь напутать могут, а я отвечай!
Андрей Михайлович пренебрежительным взглядом смерил Петухова.
– Ресконтро – это пустяки. С карточками всякий управится, но вы простите, Александр Сергеевич, я как ученый бухгалтер спрашиваю – как же централизованное руководство? Они, – он сделал жест в сторону бухгалтерии, – будут в три смены работать. А я то как же? Я ведь не двужильный! А если два главных бухгалтера, то на ком ответственность?
Андрей Михайлович, почтительно улыбаясь, иронически пожал плечами и закончил:
– Очевидно, придется сидеть здесь круглые сутки.
Глава пятнадцатая
У Ольги
Ольги не было дома, но именно сейчас она ему была нужна, как никогда. Локшин заехал к ней срезу после собрания, устроенного московским областным советом профессиональных союзов совместно с губотделами, представителями заводов и печати.
– Мы считаем, – говорил Миловидов на этом собрании, – приказ ВСНХ преждевременным. Массовое введение ночных смен – это проявление административного восторга. Хорошо, – продолжал он, разбрасывая прыгающие шары, – хорошо, допустим, мы бы не возражали. Но где рабочая сила, где кадры, где электрическая энергия?