Город энтузиастов (сборник)
Шрифт:
Читал он по-актерски, выразительно, с повышением и понижением голоса, с длинными многозначительными паузами, с пышной жестикуляцией. Локшин искренно изумлялся: статья была написана увлекательно, цитаты были приведены весьма кстати и выпукло оттенили основную мысль.
– Видал-миндал! – снова расхвастался Бугаевский, – со слезой написано! С огоньком! С вдохновением! Я, брат, о чем угодно писать могу. Хочешь, сейчас сяду и напишу против? Так напишу – плакать будешь. А отчего? Все техника, Сашка! Они что, – он сделал выразительный жест и сторону закрытой двери, – а кто работает? Мы! Я в
«Мразь, – брезгливо подумал Локшин, – обязательно продаст…»
– Перед выходом хорошо бы весь номер просмотреть, меня Сибиряков просил, – сказал он, подавая руку Бугаевскому.
– Пришлю, пришлю, – засуетился тот, – сам на квартиру привезу. Ей-богу, привезу…
– Нужный человек, – рассуждал Локшин, уже выйдет на улицу, – а какой неприятный…
И по мере того, как поспешное «Б» увозило его на Зубовскую площадь, он все больше и больше укреплялся в сознании, что Бугаевский устроит ему какую-нибудь пакость. Как может Ольга жить с таким человеком?
Локшин вспомнил, как не раз она, с ядовитой иронией высмеивала мужа, его беззастенчивый апломб, хвастливость и претенциозность. Резко и даже злобно разговаривая с Багаевским, она не стеснялась выказывать Локшину знаки искреннего расположения. Она открыто подчеркивала при муже, что Локшин ей не чужой человек. Порой казалось, что злобные искры ревности вспыхивают в торопливых глазках Бугаевского, и что улыбочка, обычная его подобострастная улыбочка, таит молчаливую угрозу.
– Тебе звонили, – встретила Локшина Женя и обиженным тоном добавила: –опять женский голос.
«Ольга», – подумал Локшин, и с деланным равнодушием бросил:
– Наверно из секретариата.
– Не из секретариата, а звонила эта… твоя…
Женя сделала на слове «твоя» придирчивое ударение. Глаза ее увлажнились, нос неприятно покраснел, кожа стянулась у скул, и лицо со стало старым и некрасивым.
– Удивительная манера устраивать скандалы из ничего.
– А эти звонки? А запаздывания? А записка?
– Какая записка? – испугался Локшин.
– А вот!
Женя торжествующе развернула перед нам записку, еще утром извлеченную из ревниво обшаренных карманов его пиджака. Локшин искоса взглянул на измятый лоскут бумаги, с удовольствием убедился, что записка не от Ольги.
– Дура, да ведь это от дяди Кости, – сказал он, вырывая из ее рук записку и указывая на таинственное «К» под несколькими строчками, приглашающими его зайти поговорить вечерком.
«Как хорошо, что я уничтожаю записки Ольги», – подумал он и, неожиданно для себя повысив голос, сказал:
– Что это за обыски! Рыться в карманах! Что это еще за фокусы? Ты бы еще слежку за мной устроила!..
– Так это от Константина Степановича? – виновато начала Женя, но Локшин не слушал ее. Он с шумом отодвинул стул и, бросившись на кровать, уткнулся лицом в подушку. Набитая нечистым пухом, она кольнула его лицо.
«Подушки и то хорошей нет», – оскорбленно подумал он и впервые за всю семейную
Глава десятая
ОДС
На новом матовом линолеуме, растекаясь оловянными лужицами, оттаивали неуклюжие с короткими голенищами сапоги. Паша был возмущен, он дрожал от негодования, и уши его были наполнены ненавистью к обладателю отвратительных сапог. Еще бы. Превосходный линолеум, покрывавший пол, был результатом первого проявления кипучей энергии завхоза ОДС. И то, что какие-то сапоги позволяла себе оттаивать на розовых ровных треугольниках этого превосходного изделия резинотреста, выводило Пашу из себя.
– Не менее возмущал Пашу и сам обладатель бесцеремонных сапог. Коренастый, невысокий, с длинными украинскими усами, он вот уже целый час сидел у Локшина, беззастенчиво курил его папиросы и разговаривал с заместителем председателя ОДС так, словно перед ним был счетовод Оргаметалла.
– Я, товарищ Локшин, – говорил он, – так думаю. Со сменами у нас, пожалуй, ничего по выйдет. Ты ему хотя кол на голове теши – заладила сорока Якова и знай про всякого. Сырья, говорят, нет. А станки тогда для чего из-за границы выписывали? Платит за них республика или не платит? Стило быть нужно их использовать ни все сто процентов.
– Надо будет, – медленно растягивая слова, ответил Локшин, – поставить этот вопрос…
Чувство ответственности придавало ему невольную важность:
– Ведь это же чёрт знает что такое! Первые наши попытки натыкаются на сопротивление чиновников.
– Им бы саботаж разводить, – сочувственно поддакнул Кизякин и разгладил размашистые усы.
– Это кто же саботаж разводит, а? – добродушно посмеиваясь и отряхивая обильный декабрьский снег с демисезонного пальто, спросил только что вошедший в помещение ОДО Сибиряков. – Ты бы, Локшин, подкрутил гайку покрепче…
– Им не подкрутишь, – в тон Сибирякову ответил Локшин, – я уж подумывал, не натравить ли на них Буглай-Бугаевского. Пробрал бы хорошенько в фельетоне…
– А кого это, собственно, их? – сбрасывая пальто на услужливо протянутые руки Паши, спросил Сибиряков.
– Садись, Константин Степанович, – предупредительно предложил Локшин свой стул Сибирякову.
– Нет, нет, сиди уж, ты тут хозяин, – ответил Сибиряков и присел на диване. – Ну-ка, рассказывай, рассказывай, кто там еще саботирует…
– Он сам расскажет, – ответил Локшин, указывая на Кизякина – это Кизякин, я, тебе не раз о нем говорил.
Сибиряков лукаво посмотрел на запорожские усы Кизякина.
– А ведь я его помню… Он в свое время всю Москву на ноги поставил. Такую бузу заварил…
Буза, о которой вспоминал Сибиряков, была памятным для москвичей процессом тридцати шести инженеров Металлотреста. Разговор о подробностях этого дела живо занимал и Сибирякова и Кизякина. Локшин невольно сравнивал их, столь непохожих друг на друга, и находил в этой несхожести разительное сходство. И тот и другой медлительно роняли немногочисленные слова, и в том и в другом чувствовалась ярославская хитреца, и в том и в другом была одинаковая простота и деловитость.