Город энтузиастов (сборник)
Шрифт:
– Да что ж тут объяснять, – все равно не поймем, – усмехнулся Сибиряков. – Вы, Артур Богданович, честно скажите – курить у вас тут можно?
– Пожалуйста, пожалуйста, – крикнул ему Винклер и исчез в сверкающем коридоре.
Академик приоткрыл небольшую металлическую дверь и с трудом просунул в нее огромное туловище.
– Прошу покорно за мной, – сказал он, – у нас здесь потолки низкие…
Гости прошли под дымящимися от пара сводами, спустились по лестнице, миновали неопределенную комнату, напоминавшую бак нефтяного резервуара, снова спустились, поблуждали по переходам, спустились! в третий раз и, наконец, попали в машинное отделение.
Немногочисленные молчаливые люди в наглухо застегнутых халатах священнодействовали у машин, приглядываясь к стрелкам манометров, передвигая блестящие рычаги, включая и выключая ток.
– Так, так, – удовлетворенно кивал Сибиряков, в ответ на объяснения Загородного, – я понимаю… Принцип термоса.
– Пожалуй… Хотя это несколько примитивно… Впрочем, в основном…
Профессор взял Сибирякова под руку, и оба они, неповоротливые, грузные, стали медленно обходить машины.
Локшин остался с Ольгой.
– Как ты живешь? – прервал он несколько затянувшееся молчание.
– А ты?
– Я, – растерянно пожал плечами Локшин, – не знаю, как сказать… Работаю… Ну что: же еще…
Ему и в самом деде нечего было сказать. Жизнь его, включенная в отчетливое расписание служебных и неслужебных часов, выходных и невыходных дней, докладов и заседаний, проходила без событий, без волнений, без потрясений.
– Неужели тебя не радует…
Ольга запнулась – она искала и не находила слов, – и вместо слов указала туда; где за бетонными стенами тесного лабиринта лаборатории, туда, где взволнованно шумела неустанная, бессонная Москва.
– Неужели тебя не радует все это? А помнишь – четыре года назад?..
Локшин вспомнил и по-новому увидел несколько постаревшее лицо Ольги, ее удивленные, круглые брови и по-новому зазвучал тонкий дискант громоздкого академика и доносившийся сквозь легкое шипение машин грузный спокойный голос. Сибирякова.
– Да, я все помню, – ответил он.
Набегая друг на друга, как кадры пущенной неопытным механиком киноленты, прошли перед ним событии тех далеких уже лет о которых напомнила Ольга.
Он не видел ее со времени своего ареста, с того дня, когда следователь предъявил ему писанную им, Локшиным, бумагу, и деликатно, но настойчиво сказал:
– Пожалуй вам придется некоторое время побыть у нас.
Под арестом Локшин пробыл недолго – месяца через два его выпустили, и хотя с первых же дней он делал решительно всё, чтобы найти Ольгу, она всячески уклонялась от встречи с ним. Он звонил по телефону, ему говорили, что ее нет дома, он заходил к ней и, хотя из задних комнат отчетливо доносился ее голос, ему отвечали: – Она только – что вышла. – Он часами ждал ее у ворот, в подъезде, на лестнице.
Позже он случайно встретил ее. С него шел Винклер, еще более самоуверенный, чем на Николиной горе. Ольга цеплялась, за рукав его широкого пальто. И по тому, каким холодным взглядом встретила она Локшина, он понял, что вместе со взрывом на заводе «Вите-гляс», вместе с арестами в комнате по диефикации Ольга навсегда потеряна для него.
Судебное дело затянулось надолго. Уже будучи на свободе, Локшин снова и снова ходил на допросы, писал пространные объяснения, вспоминая когда, как и кем была составлена и дана ему на подпись та или иная бумага, то или иное распоряжение.
В комитет по диефикации Локшин уже не возвращался. Сибиряков поговорил с кем-то, кто-то отдал распоряжение, и Локшин получил небольшой кабинет в животноводческом отделе Госплана, огромные испещренные разноцветными флажками карты, книжные полки, заставленные справочниками и словарями.
Менялась жизнь. Диефикация проводилась с неумолимой последовательностью и решительностью, и если печальные итоги вредительской работы в комитете чувствовались еще во многом, то на смену прежней бестолочи и путаницы пришел четкий, математически выверенный план.
Город за городом, район за районом переходили на непрерывную жизнь. На пустырях, недавно еще поросших бурьяном, зажигались победоносные солнца академика Загородного. Жалкие уличные фонари отступали в глухие переулки, но все это шло мимо Локшина.
Клубы, столовые, общественные учреждения, фабричные и торговые предприятия оборудовались чудодейственным стеклом «вите-гляс». Не снившийся никаким мудрецам из Госплана, геометрически ускоряющийся темп промышленного развития, как пусто бумажку, отшвырнул все прежние планы. Оптимальные варианты предположений комитета сегодня принимались за отправные, завтра увеличились на пять и на десять процентов, чтобы уступить место новым. А Локшин меланхолически подсчитывал количество голов рогатого скота, предположенное в результате ряда мероприятий на территории Башреспублики в тысяча девятьсот сорок пятом году…
– Как я живу, – задумчиво повторил он, – как и все. Рассказывай о себе. Тебе…
Он хотел добавить: «есть о чем рассказать», но так и не закончил фразы.
– Что же, – ответила Ольга, – весной мы… то-есть я собираюсь за границу. И, кажется, надолго…
– Я готов, Ольга Эдуардовна, – крикнул откуда-то сверху Винклер.
Ольга оборвала разговор и заторопилась к выходу.
Глава вторая
Зеленый конверт
Локшин поднялся по извилистым лестницам центральной теплофикационной станции, преодолевая холодный, Пронизанный теплыми струями поток воздуха, падающий сверху.
– Ольга… Как это в сущности давно…
И от того, что Ольга ушла, от того, что вдруг опустели и трибуна и площадь, Локшин с неожиданной остротой ощутил своё привычное одиночество. Так бывает, когда приезжаешь в незнакомый провинциальный город: над сквером зеленое небо исколото потемневшими трубами домов, грузный собор смутно белеет сквозь сгущающиеся сумерки. Ты ходишь один по хрустящим дорожкам сквера, праздничная молодая толпа окружает тебя, но ни одна девушка не улыбнется тебе, чужому и никому неизвестному человеку.