Город энтузиастов (сборник)
Шрифт:
– А ты посмотри, какие ножки! – сказал Алафертов.
Бобров смутился.
«А ведь он прав… Я раньше всего смотрю на глаза». И поспешил исправить ошибку: вот и ножки – в виде ли строгой вазочки античных очертаний, в виде ли неуклюжей бутылки, тонкие и пухлые, в туфлях, ботинках, в серых, черных, телесного цвета чулках.
– А вот еще посмотри! – нашептывал Алафертов: – вот, у двери! Да ты не туда смотришь – вот!
У двери при входе в зал сидела зеленоглазая шатенка и смеялась, разговаривая с подругой и попыхивая папиросой. Низко остриженные волосы,
– Каждая небось по четыре аборта…
Более внимательный наблюдатель разглядел бы за небрежным костюмом и за весело попыхивающей папироской глубину ее зеленоватых глаз, мягкость и женственность нарочито грубых движений.
– Ножки-то, ножки – смотри, – искушал Алафертов. – Что, зацепила? Такая сердцеедка – не уступит московским. Ну, смотри, смелее… Благословляю!..
Еще от памятной победы на бревне Бобров втайне относился к Алафертову с некоторым уважением и даже побаивался его. Если сейчас на глазах у него разводить «фигли-мигли» – выражение того же Алафертова, – то можно навсегда уронить свою репутацию в глазах старого товарища.
Бобров закурил папиросу, чуть-чуть залохматил гладко причесанные волосы. Уменье не быть самим собой пригодилось ему:
– Можно к вам присесть, – развязно сказал он и, не дожидаясь ответа, примостился на скамейке рядом с заинтересовавшей его девушкой.
– Место свободное – не гонят, – ответила она и, набрав полную грудь табачного дыма, пахнула им прямо в лицо Боброву и добавила – Если не боитесь задохнуться.
А минуту спустя – подруге:
– Наша шпана в буфет удрала. Пойдем и мы пошамаем…
Эти слова, сказанные на том языке, который считается среди некоторой части нашей молодежи верхом приличий и благовоспитанности и полный словарь которого, кстати сказать, недавно заботливо издан управлением уголовного розыска республики под скромным названием «блатная музыка», окончательно убедили Боброва, что тут стесняться или вернее – «барахолиться» – нечего, и он, вставая вслед за подругами, сказал:
– И я с вами пойду… пошамаю…
Последнее слово он выдавил с большим трудом, но девушки не обратили на это внимания.
Знакомство, таким образом, состоялось. Разве нужно непременно, чтобы кто-то посторонний назвал твою фамилию, твое социальное положение, сколько тебе лет и каково твое отношение к воинской повинности? Знакомство завязывается в разговоре, знакомство скрепляется в буфете, знакомство, наконец, упрочивается во время игр, заменивших злополучные танцы, знакомство окончательно утверждается, если пойдешь провожать свою новую знакомую до ее дома на Гребешке – кстати сказать, неподалеку от Грабиловки, где живет наш герой.
Бобров без посторонней помощи узнал, что его новую знакомую зовут Нюрой, что она этой же весной оканчивает педтехникум, что она занята общественной работой, что любовь – буржуазный предрассудок, что детей должно воспитывать государство
– Это мало интересует меня – общественная работа заставляет забывать о таких глупостях…
Последнее замечание растравило Боброва.
– Ага – ты так! Ну ладно же!
Он чувствовал, что понравился Нюре: может быть, потому, что он был старше, чем ее товарищи, которых она скромно называла – «огольцами», может быть, потому, что успел ее познакомить со своими планами и предположениями, может быть, потому, что пустил в ход все известные ему анекдоты и все мысли, вычитанные из самых последних брошюр, – она оказывала ему видимые знаки внимания и не без удовольствия узнала, что им по дороге.
В кепке и в верхней одежде, смахивающей на двубортную тужурку, Нюра со своими стрижеными кудрями и папироской казалась мальчишкой – очаровательным шалуном и забиякой – всеобщим любимцем, которому ни в чем нет запрета. Бобров испытывал рядом с ней то, что сам он называл здоровой чувственностью, и не раз пытался незаметно коснуться ее груди, крепко прижимая к себе ее руку. Нюра продолжала говорить о своей работе, об экзаменах, о студенческом кооперативе и комсомоле, не обращая внимания на явное ухаживание Боброва.
– Что ж она – ледяная?
У калитки они задержались. Подавая ему руку, она спросила:
– Мы больше не встретимся?
Вместо ответа Бобров крепко прижал ее к палисаднику и поцеловал прямо в губы. Она засмеялась, вырвалась из его рук и убежала.
Всю дорогу потом его не оставляло радостное щемящее возбуждение. Оно не прошло и утром, когда, едва раскрыв глаза, он увидел и низкий потолок своего убежища, и покрытые паутиной утлы, и слабое солнце, пробивающееся через выходящее во двор окно, и разбросанные в беспорядке предметы его ежедневного обихода.
И даже, когда он по обыкновению явился в невзрачное пока помещение строительного кооператива, приютившегося в уголке фабричной конторы, и, когда его соратник по правлению – Метчиков, неуклюжий и добродушный ткач, с усиленно разраставшимися усами, делавшими его похожим на унтер-офицера старой армии, каким он, кстати сказать, и был когда-то, спросил, имея в виду вчерашнюю поездку с архитектором:
– Ну, как? Что там? – Боброва так и подмывало ответить:
– Прекрасно. Вот это девушка, так девушка!
Но вместо того, поневоле, пришлось сказать:
– Отложить придется. Архитектор уверяет, что не так-то легко составить план.
– Вот ерунда – план, – ответил Метчиков. – Свяжешься с этими спецами. Тут надо действовать – а он – план!
Вся полная здоровой жизнедеятельности фигура Метчикова при этом выражала явное нетерпение.
– Что в самом деле тянуть? Строить, так строить! Эх, времена не те!
– Да, не те времена, – согласился и Бобров.
И оба они пожалели о том времени, когда всякое дело было простым и легким, когда можно было ввалиться в кабинет председателя губисполкома и прямо заявить: