Город еретиков

Труа, Франция, 1347 год

Ветер становился рыданием, разбиваясь о шпили аббатства Сен-Мартен-эз-Эр. Этот звук, подобный вою собаки на полную луну, смешивался со звуками, доносившимися из келий. Наступал тот час, когда монастырское молчание постепенно превращалось в приглушенную литанию: удары плетей по израненным спинам, жалобные всхлипы бичующихся, молитвенное бормотание и громогласные призывы, стоны, порожденные мистическим экстазом, и другие, следствие менее благочестивых страстей, — все эти звуки начинали раздаваться в монастырских стенах одновременно, с наступлением ночи.

Юный монах, отец Аурелио, шел вперед решительной походкой, словно желая заглушить своими шагами это неясное бормотание. Ему требовалось немного побыть в тишине. Держа в руке маленькую свечку, он продвигался по темному узкому каменному коридору, по сторонам которого располагались двери в кельи, откуда и доносилась череда этих звуков. Монах накинул на голову капюшон, безуспешно пытаясь от них отгородиться. Этот концерт, день ото дня начинавшийся после того,

как отзвучит angelus, [1] всегда угнетал чувствительную душу послушника, однако в эту ночь он ощутил какое-то дурное предзнаменование. Что-то в этом мрачном хоре звучало не в лад, хотя юноша и не мог точно определить, что именно. Он направлялся к крытой галерее, опоясывавшей центральную площадь аббатства, чтобы забыться под стрекот сверчков и шелест мотыльков, как вдруг услышал из-за одной из дверей крик, который тотчас же оборвался. Юноша вздрогнул. Такие звуки не испускали при самобичевании. На мгновение Аурелио засомневался, принадлежал ли этот вопль человеческому существу. Монах остановился и попытался различить что-нибудь определенное в этом всплеске боли; он уже собирался продолжить путь, но в этот момент крик повторился; как и в прошлый раз, что-то его оборвало. Отец Аурелио повернул обратно и осторожно сделал несколько шагов назад. От волнения сердце его билось часто-часто. Руководствуясь одной лишь интуицией, юноша остановился возле двери в келью брата Доминика. Внутри сделалось подозрительно тихо. Доминик из Реймса обычно бичевал себя по ночам, перед сном, и Аурелио точно знал продолжительность этой процедуры. Неожиданно из-за двери послышались возбужденное дыхание, скрип дерева — вероятно, монашеского ложа, — и тогда в третий раз раздался тот же жалобный вопль. Это не был хриплый бас брата Доминика; этот голосок звучал тонко, еще более истончившись от страха и страдания. Юный священник убрал руку со свечой подальше от своих глаз и разглядел на полу, прямо у себя под ногами, свежие грязные следы, скрывавшиеся по ту сторону двери. Внутри снова закричали. Юноша уже собрался постучать в дверь, но остановился на полдороге — он подумал, что не обладает правом прерывать неурочную молитву своего собрата по монастырю и что, если его подозрения окажутся безосновательными, он совершит грех. Аурелио решил было удалиться, когда заметил среди пятен грязи на полу две капельки крови. Молодой послушник присел и вгляделся повнимательнее: кровь была совсем свежая. Аурелио вновь распрямился и явственно расслышал голос, моливший о милосердии. И тогда, решившись, он коснулся двери костяшками пальцев. Как ни странно, вместо стука раздался скрип петель, и незапертая дверь медленно распахнулась от этого легкого прикосновения. Брат Доминик стоял возле своего ложа абсолютно голый — сутана обвивала его лодыжки — и сжимал ногами горло худенького мальчика; тот извивался на постельном покрывале, сопротивляясь, насколько хватало его скудных силенок, грубому натиску взрослого мужчины. Одной рукой монах прижимал голову своей жертвы к тюфяку, а другой натирал головку своего члена, возбужденного и лилового, горячим жиром, капавшим с зажженного светильника. Доминик из Реймса находился в таком состоянии, что даже не заметил нежданного посетителя. Ребенок в разодранных одеждах визжал, всхлипывал и молил о пощаде всякий раз, когда монах пытался погрузить свой шест в это крохотное, но бешено сопротивлявшееся тельце. Если Аурелио не вмешался немедленно, то только потому, что не мог прийти в себя от изумления. Однако шок первых мгновений сменился у него негодованием, которое зародилось в области живота и переместилось в кулаки: Аурелио уже был готов схватить своего собрата за горло, но увидел Христа, взиравшего на эту сцену с изголовья кровати, и попытался успокоиться.

Весь свой гнев он обрушил на дверь, толкнув ее с такой силой, что засов оглушительно лязгнул о стену. Только тогда брат Доминик обратил внимание, что у него гости. Монах не выказал ни малейшего удивления и совершенно не устыдился — он просто мягко отпустил голову мальчика, а тот, как только почувствовал, что шея его свободна, вскочил на ноги и, даже не подобрав с пола разбросанную одежду, бросился бежать, как заяц, и мгновенно растворился во мраке коридора. Двое мужчин остались наедине. Доминик из Реймса не удостоил молодого священника даже взглядом; он взял старую тряпицу и, как был голяком, принялся вытирать свиное сало, обильно стекавшее с того, что больше всего напоминало толстый ствол дерева, все еще напряженный и сотрясаемый спазмами.

— В этом святом доме принято стучаться в дверь, прежде чем входить, — заметил брат Доминик, поднимая с полу сутану и неспешно одеваясь.

Аурелио ничего не ответил, он ограничился тем, что пристально посмотрел монаху в глаза и захлопнул дверь у себя за спиной. Доминик из Реймса громко расхохотался и, указав на бугор, вздымавшийся под его облачением, пониже пояса, сказал юному собрату:

— Вы хотите совершить акт правосудия своими собственными руками? Прекрасно, приступайте, я вас жду, — прибавил он и раскинул руки, словно отдаваясь на волю своего посетителя, при этом выпятив вперед нижнюю часть живота, чтобы сделать еще более очевидными размеры того, что вздымалось у него под одеждой.

Молодой священник расслышал в этих словах не только сарказм, но также и возможность откровенного предложения. Брат Доминик был ощутимо нетрезв, изо рта у него смердело выпитым церковным вином. Однако это вовсе не показалось отцу Аурелио смягчающим обстоятельством — им овладела еще большая ярость. Он указал на изображение Христа на самом почетном месте в келье; в голове его рождалось столько упреков и оскорблений, что юноша просто захлебнулся ими и не смог произнести ни слова. Он никогда не испытывал ни малейшей симпатии к брату Доминику, считая его способным на многие вещи, но все-таки не на подобную мерзость. Несколько раз ушей Аурелио достигали разговоры о том, что некоторые члены ордена имеют обыкновение тайно приводить к себе мальчиков из соседних с монастырем поселений, однако он полагал, что в действительности такое невозможно. Прежде чем Аурелио сумел произнести хоть слово, брат Доминик плеснул себе вина в замызганную чашу, уселся на край постели и указал на стул возле маленького столика, приглашая своего собеседника тоже присесть. Юный священник отклонил это приглашение и остался стоять рядом с дверью.

— Вы пока еще слишком молоды, — начал свою речь тучный прелат, — в вашем возрасте я бы вел себя точно так же. Однако есть вещи, о которых вам следовало бы знать.

Брат

Доминик говорил таким тоном, словно бы виноватым здесь должен был себя ощущать Аурелио; неожиданно в его голосе послышалась отеческая снисходительность и торжественная многозначительность человека, который стоит на пороге важного признания. Он спокойно объяснил юноше, что сцена, которую тот только что наблюдал, отнюдь не является нарушением обета целомудрия и не противоречит требованиям непорочности и воздержания, выдвинутым Блаженным Августином, поскольку происходила без участия женщины — орудия дьявола и виновницы первородного греха. Напротив, члены ордена августинцев, к которому они оба принадлежат, руководствуются отрывком из Книги Деяний Апостолов, где говорится: «У множества уверовавших было одно сердце и одна душа; и все у них было общее». Доминик из Реймса напомнил своему молодому собрату, что дружба и братство, доведенные до своего крайнего предела, являются основой жизни монаха-августинца и что Аурелио наблюдал именно это, и ничто иное: акт бескорыстной дружбы. Он разъяснил юноше, что если тот перечитает труды Блаженного Августина, то убедится, что чаще других там употребляются слова «любовь» и «милосердие». А вслед за этим произнес самое знаменитое изречение святого: «Люби и делай что хочешь, ибо ничто из сделанного по любви не будет грехом». Брат Аурелио почувствовал, что у него кружится голова; он понял, что все, что он может сказать в этот момент, прозвучит впустую. Молодой монах открыл дверь и покинул келью брата Доминика.

Оказавшись в одиночестве собственной кельи, все еще охваченный ужасом, Аурелио взял перо и бумагу и принялся писать:

Госпожа моя!

С тех пор как я удалился в этот монастырь на краю пропасти, каждый день сделался похож на новое испытание, которое Господь посылает мне на моем пути. В иные моменты дух мой слабеет, и я боюсь рухнуть вниз. Характер мой совершенно не смягчился, каждый мой следующий шаг становится все труднее и рискованнее. Уверен я лишь в одной вещи: я отрекся от вашей любви вовсе не для того, чтобы сделаться свидетелем самых мерзостных деяний, которые творятся здесь во имя Господне, при немом попустительстве этих стен. Должен вам признаться, что мне так и не удалось о вас позабыть, постоянное воспоминание о вас помрачает мой рассудок и порою встает на пути моей самой заветной цели: служения Всевышнему. Но когда я вижу, как мои братья во Христе дают волю самым низменным инстинктам, самым отвратительным бесчинствам плоти, память о вашем прекрасном лице возносится надо мною с ангельской чистотой.

Аурелио оторвал взгляд от бумаги и против собственной воли вспомнил о темных делах, которые ему довелось наблюдать с того дня, как он шесть месяцев назад поступил в монастырь. И продолжил свое описание этих людей, которые в течение дня наполняют рот словами «целомудрие», «воздержание», «праведность» и «нравственность», а ночами тайком перебегают из кельи в келью, а позже выходят в коридор, одергивая сутаны, потные, задыхающиеся и пунцовые от стыда. Потом они обрушивают яростную плеть на свои изъязвленные спины, словно их вину возможно искупить таким способом. Однако образ этого невинного ребенка, жертвы звериной похоти брата Доминика, стал последней каплей, переполнившей чашу. Письмо Аурелио было обращено к женщине, которую он любил или, точнее сказать, пытался перестать любить, — к Кристине.

Монах снова обмакнул перо в чернильницу и продолжил:

Я знаю, что мне не следовало бы писать этих строк, что чем чаще я о вас вспоминаю, тем сложнее мне освободить свое тело от следов ваших ласк, а душу — от тлеющих углей страсти. Господь испытывает меня всякий раз, когда я вижу своих братьев, предающихся сладострастию. Вот тогда-то я и вопрошаю себя, что может быть плохого в притяжении, которое ваше тело оказывает на мое. По сравнению с отвратительными деяниями, коим я так часто являюсь свидетелем, нашу любовь можно было бы назвать самой чистой и священной. Если созерцание, о котором говорил Августин, покоится на божественных принципах Добра, Красоты и Истины, то я задаюсь вопросом: как могу я отклониться с пути Добра, если ваша душа есть воплощение доброты? Что же способно отвратить меня от прекрасного, если ваш облик — это облик самой Красоты? Каким образом могу я быть разлучен с Истиной, если мои чувства к вам — самые подлинные и истинные? Я не совершаю святотатства, задавая себе эти вопросы, поскольку вы знаете, что сомнение укрепляет веру. И если грех искупается исповедью — актом просветления и понимания, я позволю себе избрать вас в качестве своей исповедницы, поскольку здесь не найти никого, столь же достойного этой роли. Итак, позвольте мне воспользоваться вашим именем, чтобы достичь Всемогущего и таким образом обрести Его прощение.

В ушах юного священника все еще звучали сдавленные крики беззащитного мальчика, и сердце его колотилось от гнева. Воспоминание о лице Кристины, о ее мягком и нежном голосе нахлынуло поверх этого эха и немножко успокоило юношу.

Аурелио остался сиротой в десять лет. Сначала умер его отец, Оноре де Бри, обнищавший дворянин, который, чтобы спастись от разорения, заключил брак с благородной девицей родом из Астурии. Она переехала к нему в Лион, и с помощью приданого родителю Аурелио удалось расплатиться с долгами, прежде чем кредиторы завладели его имуществом. И все-таки ему потребовалось бы не слишком много времени, чтобы наделать новых долгов, отдать которые шевалье смог бы только за счет денег своей супруги. Оноре де Бри не дошел до того, чтобы оказаться вместе с семьей на улице: его, после недолгой агонии, убила черная чума. Несмотря на то что отец, казалось, не уделял сыну никакого внимания, для Аурелио эта смерть явилась страшной утратой: мальчик был сильно привязан к этому мужчине с подчеркнуто деревенскими, почти гротескными манерами, который как будто бы не имел уважения ни к чему и ни к кому. Аурелио восхищался этим высокомерием, ничуть не похожим на ревностный католицизм его матери. Личность Аурелио формировалась на узком карнизе над пропастью, по обе стороны которого располагались два столь различных примера. Между смертью отца и смертью матери прошло совсем немного времени; ничто не предвещало ее кончины, не было никакой болезни — просто однажды, шагая по кромке поля к своему дому, мать Аурелио упала замертво, как падают птицы. Именно сын обнаружил ее тело, лежащее на осенних березовых листьях. Сердобольный дядюшка, брат его отца, позаботился о ребенке и увез его в свой дом, в Труа. Знакомство с трудами Блаженного Августина явилось для Аурелио настоящим откровением. Конечно же, в матери святого, по настоянию которой тот полностью обратился к Христу, он увидел отражение своей собственной матери. Воспитывался мальчик в простоте и строгости — именно таков был характер его дяди. Когда Аурелио достиг положенного по закону возраста, он не стал вступать во владение замком Велайо в Астурии, который принадлежал ему по наследству, потому что очень рано принял решение провести дни своей жизни в монастыре.