Книга запретных наслаждений

Шесть башен собора Святого Мартина иглами вонзались в ночной туман, исчезали в дымке и вновь появлялись над бесплотным покровом, окутывавшим город Майнц. Выше всех городских куполов вздымались шпили этого двурогого собора — один римский, другой византийский. Чуть дальше воды Рейна обнажали руины древнего моста Траяна, сходные с покрытым известью скелетом чудовища, рухнувшего между речными берегами. Горделивый шлем холма Якобсберг венчали черные крыши цитадели и пятьдесят арок старинного римского акведука.

В нескольких улицах от собора располагался небольшой Монастырь Почитательниц Священной корзины. На самом деле это узкое здание в три этажа, возвышавшееся на Корбштрассе [1] рядом с рыночной площадью, не являлось монастырем в строгом смысле этого слова. Мало кому было известно, что за его скромным фасадом таился лупанарий, самый необычный и самый роскошный в империи,

что, кстати сказать, означало немало. Публичный дом получил свое странное имя в результате смешения названия приютившей его улицы Корбштрассе и того обстоятельства, что тамошние проститутки ублажали своих привилегированных клиентов с поистине религиозным пылом.

В дневное время этот мощеный проулок настежь распахивал ставни корзинных лавок; основными их посетителями были лоточники с рыночной площади. Однако с наступлением ночи корзинщики закрывали свои лавки, и теперь улицу оживляла толчея в харчевнях и грубые песенки проституток, которые высовывались из окон и демонстрировали едокам и выпивохам свои полураспахнутые корсажи. В отличие от обыкновенных борделей, ярко размалеванных и заполненных беззубыми, вонючими, суетливыми бабенками, Монастырь не старался привлечь к себе внимание. Обитательницы этого дома славились сдержанностью чувств и чувственной религиозностью — их притягательность была сродни желанию, которое возбуждают юные девственницы из монастырей. А ведь сколько мужчин тайно мечтали предаться оргии с монашенками из какого-нибудь братства! Быть может, утоление этих секретных помыслов как раз и способствовало успеху единственного в своем роде лупанария на Корбштрассе.

Однако же после ряда мрачных событий, происшедших в Монастыре Священной корзины, привычная обстановка праздника в этом доме сменилась плотным молчанием, замешенным на глине ужаса. Стоило солнцу закатиться — и женщинами овладевало томительное ожидание, как будто бы приближавшее новую трагедию. В ту ночь 1455 года страх в Монастыре сгустился так же плотно, как и облака над городом. Соседние бордели и харчевни давно уже закрыли свои двери. Туман был как птица — предвестница беды, перелетавшая с крыши на крышу. В Монастыре уже почти не осталось клиентов. Женщины молили Господа, чтобы никто их сегодня не выбрал. Они мечтали только об одном — запереться в своих альковах, забыться сном до тех пор, пока в окна не проглянет новый рассвет.

Зельда, одна из самых желанных проституток, уже вошла в тот возраст, когда сама могла отбирать для себя клиентов и решать, когда и как исполнять свои обязанности. Вот почему, воспользовавшись привилегиями, которых никто не оспаривал, Зельда объявила, что ее время истекло, заперла дверь в свою комнату и поменяла простыни на постели. Прежде чем улечься спать, женщина выглянула в окно: улица была пустынна, дома на противоположной стороне почти полностью скрылись в тумане. Зельда закрыла ставни и укрепила их тяжелой задвижкой — от левой створки окна до правой. Усевшись на край постели, она разделась — как будто стремилась освободиться не только от корсажа, который стягивал ей живот и ребра, но и от всех событий прошедшего дня. Зельда смочила хлопчатый платок в лохани с розовой водой, а потом медленно и старательно обтерла все свое тело. Это занятие было похоже на священный ритуал, нечто вроде миропомазания, которое жрица торжественно совершала сама над собой. Хотя молодость уже покинула Зельду, тело ее напоминало скульптурную лепку греческих кариатид: точеные икры, широкие бедра, высокая грудь. Раз за разом проводя платком по коже, женщина освобождалась от следов прожитого дня и смывала с себя остатки чужих жидкостей. Казалось, она стирает не только отметины трудного дня, но и нечто иное, нестираемое, чего не смыть розовой водицей, то, что превращается в плоть по ту сторону плоти.

Такое одинокое омовение отчасти возвращало Зельде спокойствие, которого она лишалась, когда на город опускалась ночь со своей завесой темного тумана. Вот женщина снова смочила платок, и вдруг ей послышалось тихое поскрипывание где-то в алькове. Зельда повертела головой из стороны в сторону — все было на своих местах. Возможно, успокаивала она себя, это капли воды падают в фарфоровую лохань. Она снова смочила платок и теперь уже ясно различила на блестящей поверхности лохани отражение какой-то фигуры, проглядывавшей из-за занавесей алькова. Зельда оцепенела. Она не осмеливалась обернуться. В ее комнате кто-то был. Только теперь Зельда поняла, что сама загнала себя в ловушку. Она оказалась взаперти. У нее не было ни времени, ни преимущества в расстоянии, чтобы открыть щеколду на двери или поднять задвижку на окне; чужаку стоило только протянуть руку. Пока Зельда лихорадочно размышляла, как выбраться из комнаты, отраженная фигура пришла в движение и подняла правую руку. Зельда все понимала. К великому своему несчастью, она этого ожидала. Выбор пал на нее. Этот силуэт, сотканный как будто из того же темного, холодного и молчаливого тумана, все время за ней наблюдал. Зельда бросила платок в лохань и попыталась встать. Но было уже поздно. Незнакомец крепкой рукой обхватил ее сзади, а другой рукой зажал рот.

Пытаясь освободиться, женщина краем глаза разглядела черный капюшон, прикрывавший голову нападающего, а в правой руке, теперь вскинутой, страшный сверкающий скальпель. Одним движением,

быстрым и точным, ночной гость засунул в рот Зельде тот самый платок, которым она совсем недавно отирала свое тело. Длинные ловкие пальцы проталкивали платок все дальше в горло, пока ткань не заткнула трахею. Женщина пыталась глотнуть хоть немного воздуха, но мокрый хлопок оказался непреодолимой преградой. Человек в капюшоне теперь просто держал ее за руки, чтобы она не вытащила платок и не произнесла ни звука. Оставалось только ждать, когда женщина задохнется. Тело ее само решило избавиться от преграды с помощью рвоты. Недавний ужин Зельды поднялся из желудка к горлу, но, натолкнувшись на платок, рванулся обратно и наполнил легкие. Из-за нехватки воздуха розовая кожа Зельды сделалась фиолетовой. На лице проститутки застыл ужас: глаза выкатились из орбит, открытый рот был как слепок паники и отчаяния. Ночной гость, с ног до головы закутанный в черный балахон, горящими глазами смотрел на кожу своей жертвы — он тяжело дышал, заходясь в пароксизме наслаждения. Жизнь до сих пор теплилась в Зельде, вот только двигаться она уже не могла. И тогда злодей заторопился доделать свое дело, прежде чем кто-нибудь постучит в дверь. Зельда чувствовала своим еще теплым, трепещущим телом, как человек в балахоне погружает скальпель в основание ее шеи и ведет прямой разрез до самого лобка. У него не было намерения убивать женщину сразу — сначала он собирался содрать с нее кожу. Зельда in pectore [2] молила Господа, чтобы Он забрал ее к себе как можно скорее. Злодей отличался невиданным мастерством. В его руке скальпель был как перышко для письма. Такое умение свойственно только самым утонченным профессионалам. Работа его ничуть не напоминала грубое ремесло мясника. Сделав первый разрез, он принялся отделять кожу от плоти осторожными движениями, так что покров нигде не рвался. Все было проделано быстро и аккуратно, и вот он уже снял с Зельды всю кожу единым куском, точно плащ. Женщина умерла именно в тот миг, когда страшная работа была завершена, — убийца не избавил Зельду ни от единой секунды страданий. И вот черная фигура, сотканная из тумана, развернула снятую кожу и прижала к себе, точно любимого человека после долгой разлуки. Это могло бы выглядеть даже красиво: убийца в балахоне, из-под которого нигде не проглядывало тело, стискивает кожаный лоскут в форме женщины, покинутой своим телом, — как будто злодей хотел облачиться в женскую кожу. Так простоял он долго, но вот наконец скатал кожу, засунул сверток в сумку, отпер дверь и, словно привидение, исчез таким же загадочным образом, как и появился в комнате.

Рассвет разогнал ночную дымку. Лучи утреннего солнца проникали сквозь витражи собора; внутри начиналось первое слушание по делу о трех величайших фальсификаторах, которых только знала Священная Римская империя. Этих людей арестовали, когда они пытались продать поддельные книги, которые изготавливали — с большим талантом на злоумышления — в мрачных руинах аббатства Святого Арбогаста, что в предместьях Страсбурга.

Когда каноник, руководивший трибуналом, подал знак, обвиняемых одного за другим посадили на специальный стул с отверстием в крышке. Первый — высокий худощавый бородач по имени Иоганн Фуст — задрал полы своей мантии из дорогого шелка и уселся так, чтобы его обнаженные гениталии свесились. Один из судей опустился рядом с ним на колени, закрыл глаза и протянул руку к нижней части сиденья. Целиком сосредоточившись на осязании, он взвесил срамные части обвиняемого. Удостоверившись в бычьей мощи яиц, едва уместившихся в его правой ладони, священник обернулся к судьям и громко возвестил:

— Duos habet et bene pendentes. [3]

Однако же осмотр на этом не закончился. Священник, заранее во всем уверенный, слегка изменил положение ладони, заработал пальцами и добрался до члена подозреваемого — как будто кто-то из судей сомневался в результате этой проверки. Эксперт еще крепче зажмурился, нахмурился, а потом с видом знатока огласил свой вывод:

— Haud praeputium, iudaeus est. [4]

С тех пор как Иоганна Ингельхайм, также уроженка Майнца, сумела выдать себя за мужчину и даже занять папский престол под именем Бенедикта Третьего, по всей области Рейнланд-Пфальц утвердилось правило: перед началом любого суда устраивать подобные проверки. Чтобы не повторилась прежняя ошибка, трибуналу требовалось определенно установить пол обвиняемых.

Не скрывая пережитого унижения, первый подсудимый поднялся с испытательного стула, оправил одежды и уступил место второму — исхудалому бледному человечку болезненного вида, по имени Петрус Шёффер. Священник снова присел на корточки, что-то нашарил под крышкой стула и теперь уже без колебаний резюмировал в одной фразе: