Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
Он задохнулся, захохотал, схватил Троянду в объятия:
– Ну как? Теперь ты понимаешь, что принадлежишь великому человеку?
– Да, да, да! – шептала Троянда, целуя его сколько хватало сил.
Да… но лучше бы Пьетро все-таки писал о любви, подумала она, с дрожью сладострастия вспоминая волшебные слова, которые он вчера, задыхаясь, шептал ей. Но Аретино остался ими недоволен, пренебрежительно воскликнув: – Какое жалкое орудие – слово! Иногда тон атласного тела, или светящаяся тень на обнаженном плече, или трепетание света на зыбком шелке притягивают взор, а в твоем распоряжении только пустые слова, чтобы передать это! Нет, орудием влюбленного художника должна быть только кисть. Какая жалость, что я так и не стал художником! Ты вдохновляла бы меня на бессмертные полотна, моя Троянда, моя северная роза! Тициан умер бы от зависти!
Троянда вспомнила, как однажды робко намекнула: мол, нельзя ли попросить великого Тициана написать ее портрет? Она думала, Аретино высмеет ее за самонадеянность, но тот, наоборот, рассердился:
– Вот еще! А вдруг этот donnaiolo [23] тебя сманит? Нет, еще не время. Может быть, когда-нибудь потом…
Эти слова надолго озадачили Троянду. Как это, интересно знать, ее может сманить Тициан – пусть он и великий художник? Ведь она безраздельно принадлежит Аретино, она любит только его и будет любить вечно. Ради него она оставила монастырь, нарушила все обеты, в его объятиях она испытала ни с чем не сравнимое счастье… да как же возможно лишиться этого? Как это оставить? Как нарушить связующие их узы? Неужто Пьетро считает ее способной на такое предательство? Да ведь это – куда большее святотатство, чем бегство из монастыря! Ведь сам он на такое никогда не решится, отчего же подозревает Троянду в нечистых помыслах?
23
Бабник (итал.).
Вот если бы он проводил с нею побольше времени, она уж заставила бы его позабыть о глупых, ревнивых подозрениях. Но он – увы! – принадлежит не только ей. Он должен писать свои giudizii, потому что только гонорары и пенсионы дают ему средства жить так, как он хочет. Дария привыкла к монастырской умеренности, которая была во многом сродни бедности, ну а Троянда вспоминала об этом с ужасом. Как? Есть только черствый хлеб, и несвежий сыр, и самые мелкие померанцы, и дурной виноград, когда можно есть жареную птицу, и роскошную ветчину, и мягкий, словно пуховая подушка, хлеб, и чудесных креветок и крабов с белой душисто-солоноватой мякотью, и лучшую, нежнейшую рыбу! Персики, виноград и померанцы, подаваемые ей, всегда исходили соком. И она больше не хотела носить грубого полотна и колючей шерсти: ее тело требовало шелка и кружева, этого «сквозного покрова», на цену одного локтя которого можно одеть бедную семью. Но Троянда не задумывалась об этом. Главное, чтобы Пьетро восклицал восхищенно: «Нет большей прелести, как бело-розовое тело красавицы, блистающее под тонкими сетями шелковых уборов!» – от одних этих слов голова ее шла кругом! И он, Пьетро, должен делать лишь то, что ему нравится, жить в роскоши. С некоторых пор она начала понимать, что бедность он ненавидит не столько из-за лишений, которые та приносит с собою, сколько из-за стеснений, которые она налагает на душу… Из-за необходимости размерять каждый свой поступок, каждую мысль, делать из мелочной арифметики закон и руководство к жизни! Не отдавая себе в том отчета, Троянда чувствовала: широкая и свободолюбивая натура Аретино могла вполне показать меру своих талантов только среди довольства и изобилия. Деньги были нужны ему, чтобы, мешая щедрость с расточительностью, быть добрым и отзывчивым, как велела ему сама его природа. Аретино, как никому на этом свете, нравилось жить, и он хотел, чтобы вокруг было как можно больше красок, как можно больше цветов.
– Да если бы я имел в тысячу раз больше, я все же нуждался бы! – признавался он порой простодушно. – Все прибегают ко мне, точно я управляющий королевской казной. Если какая-нибудь бедная девушка родит, издержки падают на мой дом. Если кого-нибудь заключат в тюрьму, я должен заботиться о несчастном. Солдаты без амуниции, заболевшие в дороге путешественники, странствующие кавалеры являются ко мне поправить свои дела. Меньше двух месяцев назад один молодой человек, раненный по соседству, велел отнести себя в одну из моих комнат. У меня в доме двадцать две женщины с малютками у груди!.. Мои слуги меня обкрадывают!
Несчастные женщины, которых с детьми приютил великодушный Пьетро, особенно растрогали Троянду. Несчастные! Кто же они такие? Служанки? Ей очень захотелось с ними познакомиться, повозиться с детьми, но Аретино не позволил. Однако теперь Троянда утешала себя во время долгого одиночества: «Пьетро нужны деньги, чтобы помогать бедным людям!» – и не то чтобы меньше тосковала по нему, но переносила тоску более стойко. Она-то ведь по-прежнему была предоставлена лишь самой себе… и Молле.
Между прочим Молла все более приковывала к себе ее интерес. Она уже не была для Троянды диковинным существом, неким подобием человека. Грубые черты черного лица, сверкающие белки глаз и вывернутые губы перестали ее пугать. Возможно, там, в Африке, Молла вполне бы могла сойти за привлекательную девушку. Если бы не ее чрезмерно пышные формы…
Интересно, что негритянка лишь на полпальца превосходила ростом Троянду, но казалась рядом с ней, тонкой и стройной, настоящей великаншей из-за своей толщины. Молла постоянно носила какие-то свободные, очень яркие балахоны, а в последнее время так растолстела, что даже эти развевающиеся тряпки плотно обтягивали ее раздавшиеся бедра и живот. Это было тем более странно, что ела служанка совсем немного, в основном – доедая с блюд Троянды, и то не дочиста. Похоже, что толщина ее имела своей причиной какую-то болезнь – тем более что в последнее время она смотрела как-то уныло, а порой даже вскрикивала, хватаясь за живот, словно ее пронзала страшная внутренняя боль. Троянда жалела служанку и не поручала ей никакой тяжелой работы. Она бы даже посочувствовала Молле, хотя, прожив три месяца бок о бок, они так и не сказали друг другу почти ни слова, кроме коротких приказаний от госпожи и робкого: «Да, синьора. Как прикажете»…
Молла не жаловалась, терпела свою болезнь молча и только старалась держаться подальше, когда появлялся господин. Впрочем, ее услуги почти не требовались, ибо Пьетро предпочитал сам раздевать возлюбленную – если хватало на то терпения, конечно, – ну а одевалась она уже днем, после его довольно раннего ухода. Только тогда появлялась Молла… Но однажды Аретино ушел, и Троянда проснулась, и уже полдень близился, а служанка все не шла.
Сперва Троянда ждала терпеливо, потом начала потихоньку сердиться. Нет Моллы – значит, нет завтрака, нет ванны, нет притираний и одеваний. Разумеется, и одеться, и причесаться можно без чужой помощи. А как быть с едой и водой? В самом деле, не высунешься же, голая и грязная, в коридор, не закричишь в никуда и никому:
– Я хочу помыться и поесть!
Троянда почувствовала, что готова разозлиться и нажаловаться на нерадивую служанку Аретино. И вдруг ее осенило: да ведь помыться можно в фонтане! Там чистая и довольно теплая, прогретая солнцем вода. А потом она оденется, причешется – и потихоньку отыщет Пьетро, или, на худой конец, Луиджи, или просто буфетную и кухню.
От этой замечательной мысли Троянда даже подпрыгнула! Пьетро, конечно, не велел ей никуда ходить, и она не решалась его ослушаться, но ведь сейчас у нее появился вполне достойный для этого предлог. Не с голоду же умирать, в самом-то деле. Молла виновата куда больше, чем она, это ведь ее отсутствие вынудит Троянду ослушаться Пьетро!
Теперь она боялась лишь одного: чтобы Молла вдруг не явилась. Или, храни боже, придет другая служанка… Нет, надо спешить!
Вне себя от радостного ожидания, она сорвалась с постели и ринулась в сад, прихватив с собою простынку – вытереться после купания – и кружевную сорочку. Впрочем, она вполне могла ходить совершенно голая: все равно в ее покои не заглядывает никто, а Пьетро придет лишь к ночи.
В щебечущем, благоухающем, шелестящем и сверкающем садике она сорвала с себя рубашку и прыгнула в чашу бассейна, не сдержав восторженного крика.
О вода… какая вода! Живая, не холодная, не горячая – теплая, вся пронизанная солнцем. И пахнет солнцем и дождем. Все, никаких больше ванн: Троянда с этого дня будет купаться только в фонтане! Она плескалась, смеялась, что-то выкрикивала… Прервать это райское наслаждение вынудил голод. Почему-то после купания есть захотелось еще сильнее, и Троянда выскочила из фонтана так же проворно, как забралась сюда. Вытерлась, нежась под лучами солнца, наспех подобрала намокшие волосы, которые стали мягкими, легкими и пахли свежестью, как и все тело, натянула сорочку и начала обуваться. По утрам она носила шелковые мавританские туфли без задников, и теперь одна такая туфля куда-то задевалась. Похоже, вскочив на парапет и в восторге тряся ногами, Троянда зашвырнула свой башмачок невесть куда. Не идти же босиком по колючему песку!