Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
Марко глядел, оцепенев, чувствуя, как ледяная рука ужаса медленно касается спины… но вот незнакомка начала медленно опускать маску, и он испустил слабый, жалобный стон, понимая, что это еще не страх – самое страшное ему предстоит.
Маска упала, и белое, мертвенно-белое лицо глянуло на Марко живыми, жгучими глазами. Слипшиеся от смертного пота пряди спадали на лоб, синие губы дрожали не то в улыбке, не то в жалобной гримасе, щеки были измазаны землею… землею той могилы, из которой она восстала и явилась за ним: не забывшая, не простившая преступления, унесшего ее в эту могилу… и кровь сочилась, неостановимо сочилась из раны у нее на шее.
Покойница простерла руки – ногти ее были изъедены черно-зеленой гнилью, и Марко отпрянул за миг до того, как эти полуразложившиеся пальцы стиснули его горло. Из его пересохшего рта исторгся слабый крик, глаза закрылись, колени ослабели – и он без чувств рухнул к ногам Троянды, которая и сама была почти без чувств и держалась только неутихающей жаждой мщения.
– О мадонна! Помогите! Спасите! Убивают! – раздался вдруг слабый крик у нее за спиной, и Троянда обернулась так резко, что разлохмаченный жуткий парик слетел с ее головы и накрыл лицо распростертого на полу убийцы. Но этого Троянда не заметила, потому что взор ее был устремлен на замызганное создание, замершее у входа.
При виде подведенных глаз, раскрашенных щек и струйки алой краски, стекавшей из искусно укрепленного за ухом кожаного мешочка, кричавшая пошатнулась, и Троянда подумала, что еще одно бесчувственное тело свалится сейчас на пол. Помешать этому, впрочем, смог Луиджи (сегодня он по приказу Троянды оставался поодаль, потому что она хотела быть один на один со своей жертвой), вбежавший на крик и успевший подхватить тщедушную фигурку под локоть. Незнакомка вздрогнула так, будто ее хлестнули раскаленным железным прутом, и в ужасе воззрилась на сердитое лицо Луиджи, разевая рот и явно готовясь снова заорать что есть мочи.
И вдруг лицо ее сменило гримасу ужаса на выражение крайнего изумления, причем точно таким, если не большим изумлением исказилось лицо Луиджи, выкрикнувшего:
– Джилья! Клянусь ключами святого Петра! Да ведь это Джилья! Ты вернулась?!
Дверь в лавку распахнулась, и на пороге вырос один из аретиновских bravi.
– Синьор, синьора, прошу прощения! Стража идет, – проговорил он, запыхавшись. – Мы их задержим, но вам лучше скрыться.
– Как это скрыться?! – с негодованием воскликнула Троянда. – Но ведь я еще ничего не успела!
– В другой раз, – буркнул Луиджи, бесцеремонно подталкивая Троянду к черному ходу. – У тебя еще будет возможность уходить этого малого до смерти, да он и так полумертв!
– Вот именно – полу! – прошипела Троянда, которую от отчаяния ноги не несли. Она никак не могла поверить, что столь тщательно придуманный хитрющим Аретино спектакль вдруг рухнул, и когда? В тот миг, когда почти свершился! И все из-за этой тщедушной замарашки, этой мерзавки, которую Луиджи почему-то не свалил ударом кулака, а назвал столь пышным именем [27] и тащит за собой. – Куда ты ее волочешь? Это все она виновата! Черт ее принес так не вовремя!
27
Джилья (giglio) – лилия (итал.).
– Волоку я ее с собой, потому что синьор не простит мне, если узнает, что я ее видел и упустил, – невозмутимо пояснил Луиджи, не переставая в тычки гнать Троянду из лавки. – А насчет явиться не вовремя… Она иначе не может. Это ведь Джилья!
7. Пьерина Риччья
Маска Отмщения еще на полпути к дому Аретино сменилась маской Милосердия: заморыш, которого Луиджи сначала волок за собой, а потом нес на руках, вдруг посинел и начал задыхаться. Луиджи с ужасом смотрел, как Джилья с хрипом раздирает себе грудь, пытаясь впустить хоть глоток воздуха. У секретаря Пьетро, всегда надменного и насмешливого, вдруг сделалось такое испуганное выражение, что именно его в первую очередь пожалела Троянда и, велев остановиться и положить девчонку прямо на ступенях, ведущих к маленькому каналу, принялась смачивать тепловатой водой ее виски, растирать руки. Она распустила шнуровку грязного корсета, давая несчастной вздохнуть свободно, и усмехнулась про себя: совершенно непонятно, зачем вообще Джилье носить корсет, она ведь плоская, как доска! Грудь ее напоминала два синеватых прыщика и почему-то вызывала брезгливость, да и вся она была просто отвратительная как на вид, так и на ощупь: грязная, потная, ребристая – воистину ребристая, ибо ребра и кости ключиц выпирали будто нарочно! Но не могла же Троянда бросить ее вот так умирать, потому и возилась она с Джильей, пока та не отдышалась и открыла мутные, ввалившиеся глаза и перестала хватать воздух бескровными тонкими губами. Но все же, когда Луиджи, подхватив девчонку, снова рысцой двинулся вперед, Троянда не удержалась и торопливо ополоснула руки в канале, чтобы смыть это ощущение липкой грязи, оставшейся на ладонях. Поднявшись, она увидела, что огромные глаза Джильи, чья голова безвольно покачивалась на плече Луиджи, устремлены на нее. Троянда на миг устыдилась, но тут Джилья опустила веки и словно бы задремала. Может быть, она ничего и не видела.
Звуки потасовки, случившейся на Мерчерие возле лавки Марко, мгновенно потонули в праздничном гомоне карнавала, и Луиджи со своей ношей и с Трояндой, трусцой бегущей следом, без всяких помех добрались до палаццо Аретино – стоило только отыскать поджидавшую их гондолу. Вскоре она причалила к парадной террасе, изящными уступами спускавшемуся в канал входу, но Луиджи сердитым шепотом велел грести в обводной канал, к садам, окаймлявшим дворец. Баркайоло резким движением весла заворотил ладью влево… и тут Джилья снова начала умирать.
Глаза ее выкатились из орбит, изо рта неслись резкие, хриплые стоны, тело били судороги, руки взлетали как крылья подбитой птицы… Троянда подступиться к ней не могла, чтобы помочь. На губах девушки выступила пена. Троянда в отчаянии взглянула на Луиджи, но тот уже дал знак гребцу поворачивать обратно, и не успела гондола уткнуться своим свинцовым носом в причал, как он выскочил на влажный мрамор, держа на руках трепещущую Джилью, и через две, три ступеньки ринулся наверх, взывая:
– Синьор Пьетро! Синьор Аретино! Скорее, скорее сюда!
Троянде помог сойти баркайоло, и она с трудом потащилась наверх: навалилась вдруг такая усталость, что впору лечь и уснуть прямо здесь, на ступеньках.
Будь проклята эта Джилья! Ну зачем Луиджи приволок ее сюда? Ведь Аретино вышвырнет ее прочь, будто грязный мусор, едва увидит!
А вот и он. То ли поджидал, то ли ему уже доложили об их прибытии – стоит на верхней террасе подбоченясь, расставив ноги, и великолепная zimarra [28] облегает его могучий стан. Пышные рукава до локтей казались надутыми ветром, а из-под них алели шелком рукава камзола, украшенные прорезями, в которых сквозило дорогое белое кружево. Бархатный черный берет венчал его черноволосую курчавую голову. Ожерелья сверкали на груди, причем среди них ярче всех блестел алмаз в роскошной золотой цепи, подаренной Франциском I. Цепь эту унизывали красные, из дорогой эмали языки, на каждом из которых было отчеканено по букве, а вместе складывались слова: «Язык его источает яд и злословие». Аретино смеялся над этой надписью и гордился ею; Троянде же она казалась несправедливо оскорбительной, однако сейчас, потрясенная, испуганная, она впервые подумала, что Франциск I, пожалуй, прав.
28
Мужская одежда в виде длинного, отороченного мехом жилета в талию.
Никогда ей не доводилось слышать ругани отборнее, чем та, которая обрушилась на несчастное создание, безжизненно обвисшее на руках Луиджи! Троянда видела Аретино в минуты его пылкой страсти; теперь им владела не менее пылкая страсть, только не любовь, а ненависть, и сказать: «Он метал громы и молнии» – значило примерно то же, что промямлить: «Он был недоволен». Троянда то и дело вздрагивала, словно это по ней каленым бичом ненависти хлестал Аретино, ну а Луиджи, которому тоже перепадало изрядно: «Зачем ты принес ко мне в дом это вонючее отродье?!» – стоял совершенно невозмутимо и терпеливо слушал длинные, хитро накрученные тирады, полные ругательств, риторических восклицаний и вопросов. И один вопрос чаще всего повторялся в этом потоке изощренных оскорблений, злобных насмешек, уничтожающих сравнений, проклятий: «Где Лазарио? Где ты бросила Лазарио?!»