Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
Гвидо попытался поднять руку и сотворить крестное знамение, но длань словно бы окаменела и не слушалась. Это испугало бы его, не будь он уже и без того напуган сверх всякой меры.
Итак, терпение господа, который более двадцати лет слышал от Гвидо Орландини только нетерпеливые мольбы да упреки, наконец истощилось, и он решил покарать нечестивца так, как тот заслуживал. Господь просто и неопровержимо доказал Гвидо, что никогда не мог снизойти к его мольбам, ибо не заслуживал Гвидо сего снисхождения: по сути своей он был настолько слаб и порочен, что уподобился самой глупой твари от одного лишь запаха похотливой самки.
О боже… Боже! Сколько же упреков, сколько проклятий исторгала душа Гвидо, и все их впитали небеса – для того, чтобы пролиться на него огненным дождем, обрушить кару, которую он, несомненно, заслужил.
Как избежать ее? Как умилостивить бога? Как уверить в своей полной покорности?
Гвидо соскочил с топчана и распахнул крышку своего сундучка. Там, под несколькими любимыми книгами, лежала плеть – тугая, новенькая плеть, заскорузлая от крови маленького мальчика, которого жестоко избили, когда он в первый и последний раз отважился проявить непослушание воле господней и попытался бежать из монастыря. Этого мальчика звали Гвидо… Суровый воспитатель, отходивший его до полусмерти, в ярости и усталости отшвырнул плеть – да так и забыл о ней. Гвидо поднял, спрятал – и с тех пор хранил как драгоценную реликвию, ибо она являлась свидетельством того самого немилосердия божьего, в котором он черпал устои своего неверия.
И вот теперь, стремясь любой ценой доказать обратное, он схватил плеть и, размахнувшись, неловко, но истово хлестнул себя по плечам.
Чудилось, это был свитый из огненных нитей бич, коим в аду истязают грешников! Гвидо торопливо, чтобы не успеть ощутить боль, размахнулся, ударил снова. И тут двойная боль настигла его. Она была такова, что монах не смог сдержать крика. Вопль его отразился от свода, от стен – и вернулся к нему легким, звенящим эхом:
– Не надо! Не делай этого, не надо!..
Гвидо с трудом разлепил мокрые от слез ресницы – и остолбенел: перед ним снова была она!
По-прежнему обнаженная, незнакомка держала в руке свечу, и золотистые отблески освещали ее бледное и нежное лицо, пробегали по стройному телу, играли в спутанных волосах, и Гвидо, потрясенный неожиданным возвращением видения, еще больше изумился тому, что лицо ее, волосы и тело были вовсе не серебряные, лунные, потусторонние, а самые обыкновенные, живого, теплого оттенка.
Нет. Не обыкновенные. Прекрасные…
Незнакомка показалась ему еще прекраснее, чем прежде, ибо черты ее не были больше чертами расчетливой, холодной искусительницы: они озарялись не только огоньком свечи, но и внутренним светом духовного смятения, сочувствия, жалости – и Гвидо с чувством, близким к умоисступлению, вдруг понял, что это он вызвал в ней эти чувства.
Он! Гвидо Орландини, сначала – маленький изгой, потом – тщеславный монашек, вызывающий лишь снисходительное пренебрежение сильных мира сего! Это на нем, падшем и покинутом богом, сейчас сосредоточивались чувства прекрасного создания – чувства столь сильные, что искренность их Гвидо ощущал как легкие, нежные прикосновения к своему телу.
В последнем, почти безотчетном усилии страха он взметнул плеть, но девушка рванулась вперед и припала к нему, так что плеть неминуемо ожгла бы и ее тело, но Гвидо успел опустить руку.
Плеть тут же упала… А рука повисла, будто вся сила жизни ушла из нее. Да и весь он ослабел настолько, что едва мог стоять, едва мог разомкнуть губы и шепнуть:
– Изыди… дьяволица!
Она отпрянула, и Гвидо был пронзен как молнией мгновенным ужасом от того, что она исчезнет сейчас вместе с огоньком своей свечи. Но девушка не исчезла, не отошла – просто откинула голову, чтобы заглянуть в его лицо (они были почти одного роста). Всмотревшись в его измученные глаза, она тихо улыбнулась и шепнула:
– Нет, нет. Я не дьяволица, не бойся. Видишь? – И торопливо перекрестилась. – Я живая, я женщина!
Живая? Женщина?! Так вот оно что! Боль от грехопадения, боль от ран, боль от перенесенного унижения слились в единую силу и мгновенно превратили Гвидо в некое существо, объятое враз яростью и облегчением, в субстанцию, еще не ведающую, что она – лед или пламень. Душа разрывалась… с неистовым криком Гвидо вновь взметнул плеть и обрушил ее на точеные белые плечи, выступавшие из тьмы… те самые плечи, которые он недавно обнимал.
Незнакомка вскрикнула пронзительно, возмущенно, однако не отпрянула, не бросилась прочь, а придвинулась еще ближе, припала к нему, обняла, прильнула…
И карающая плеть снова выпала из онемевших пальцев. Запах ее волос, ее тела опьянил, опутал дурманящей сетью. Он ощущал касание ее часто дышащей груди, видел спутанные золотистые кудряшки, видел кровоточащую полоску на ее плече… Попытался коснуться следа, но незнакомка задрожала, издала протестующий стон.
Ей больно. Больно! Сознание этого отрезвило Гвидо. Она и впрямь живая. Женщина…
«Женщина… Но ведь это и есть – дьяволица!» – простонал кто-то внутри Гвидо. Простонал – и умолк, а с души отлегло: словно бы все его прежние представления о «сосуде скудельном» изверглись из сердца и развеялись в воздухе. Гвидо даже смог перевести дыхание и улыбнуться, и даже боль, чудится, отпустила.
Женщина. Значит, не зря он в первое мгновение посылал ее к Джироламо. Бедняжка, верно, и впрямь ошиблась в потайных переходах (теперь он понимал, что она, конечно, проникла в его покои через какую-то необычайно хитрую секретную дверь, обнаружить которую непосвященный не сможет никогда!) и забрела не в ту келью, так что все ее дивное эротическое представление предназначалось совсем другому зрителю. Это перед Джироламо она должна была лежать, разведя ноги так, что роса, окроплявшая цветок ее женственности, сияла в лунном свете подобно бриллиантовым искрам. Это Джироламо должны были свести с ума трепетные движения ее руки. Это ему адресовался нетерпеливый, томительный шепот: «Иди ко мне!» Это руки Джироламо, это естество Джироламо должны были…
Нет!
С губ ли Гвидо сорвался крик, или это «Нет!» исторгло все его существо, потрясенное взрывом мучительной ревности?
Нет. Только не это. Жирные руки Джироламо, мокрые губы Джироламо, изъязвленная плоть Джироламо – и эта живая, вздыхающая, сияющая красота?
Нет. Она досталась Гвидо (какое имеет значение, по воле неба или земли!), она принадлежит ему, и он не отпустит ее. Не отдаст! Никому не отдаст! Никогда.
Осторожно, стараясь не задеть кровоточащей полосы, Гвидо обнял девушку. Она испуганно вздрогнула. Она ведь не знала, что Гвидо больше никогда не причинит ей боль. Не посмеет! Уж лучше он будет мучить самого себя!