Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
Григорий приналег на весла, чтобы не отстать от сверкающей гондолы, как вдруг на террасу выскочили какие-то женщины, принялись вопить, махать руками. Из-за дальности расстояния Григорий не мог понять, в чем тут дело, только и долетело до него одно слово, которое повторялось чаще других: «Сбежала!.. Сбежала!..» – а больше ничего он не понял. Зато понял синьор. Его гондола вмиг воротилась, он выскочил на ступеньки и опрометью ринулся в дом, имея при этом вид весьма угрюмый.
Григорий принялся ждать. По его разумению выходило, что ежели кто сбежал, так его следует гнать и преследовать, и он не сомневался, что синьор сейчас ринется в погоню, однако день истек, вечер настал, за ним пришла и ночь, а синьор не только ни в какую погоню не бросился, но и вовсе не вышел более на свое беломраморное крыльцо. Вскоре огни в бессчетных окнах стали гаснуть, и Григорий с досадой понял, что ждать больше нечего: ему опять не повезло!
Он был так зол, что охотно прибил бы кого-нибудь. Сколько сил и времени понапрасну изведено. Кулаки от злости так и чесались! Боясь, что не выдержит и учинит разбой на корабле, а наутро нелегко будет своим в глаза глядеть, Григорий завернул было в кабачок, но там оказалась хорошая еда и до тошноты тихая публика. Ну ни одной рожи, к которой можно придраться, ни одного плечистого мужика, с которым не стыдно силами помериться. Григорий ел-ел, пил-пил – и с неудовольствием ощущал, как злоба на весь мир постепенно уходит, сменяясь усталостью и тупым равнодушием. Теперь ему хотелось только согреться (продрог на этих чертовых сквозняках, которые так и шныряли по каналам!) и уснуть. И еще чего-то хотелось, какое-то неясное желание томило тело… однако, лишь ступив на палубу и убедившись, что лодка надежно привязана, Григорий сообразил, чего он хочет. Женщину!
Беда… Васятка небось со счету сбивается, представляя, сколько юбок сегодня задрал буйный Гриня. А ни одной, понял, Васятка? Ни одной! Слежка и ожидание настолько его поглотили, что он про все забыл, а потом обильная еда лишила сил. И только теперь вдруг ощутил он сильнейший плотский голод, да такой, что хоть вновь отвязывай лодчонку, греби что есть мочи на берег и… начинай, Васятка, загибать пальцы, считая эти самые задранные юбки!..
Сначала Григорий едва не влетел к ней как был, одетый. Потом куртка, рубашка и штаны слетели с него, будто капустные листья с кочерыжки. И опять он приостановился. Вода, конечно, простыла, однако тело его было так раскалено вожделением, что на нем и кипяток зашипел бы! Однако чан оказался явно маловат. Он и один в нем едва помещался, девица тоже сидела, подобрав коленки к подбородку, а уж чего не мог терпеть Григорий, так это тесноты и спешки в такой вольной забаве, как любовь. С этой красотой несказанной он хотел бы очутиться посреди чиста поля, в зарослях васильков, под васильковым небом… и странно: его не оставляло ощущение, будто родимое солнышко разжигает его кровь, пока он осторожно вынимал свою добычу из воды, осушал ее ряднинкой и нес на затейливый турецкий диванчик, купленный еще прежним владельцем судна и накрепко привинченный к полу на случай штормов. Это была красивая, но докучная причуда: в каютке царила теснота, новый хозяин не раз оббивал о диванчик бока и коленки, однако сейчас он с жаром поблагодарил своего предшественника.
Не в его правилах было брать баб тайком или насилкою! Ему нравилось до того распалить свою очередную любушку, чтоб она криком стала кричать, призывая его к себе. Девица же, гостья нежданная, спала, как царевна из сказки, словно сон был ей милее всего на свете, словно нетерпеливых мужских рук и вовсе не существовало! Но Григорий не мог ждать, покуда она проснется: то ли долгое телесное одиночество было повинно, то ли неописуемая красота, внезапно доставшаяся ему, – словом, не мог он медлить ни мгновения и получил свое, чудилось, еще прежде, чем достиг ее глубин, а может быть, даже прежде, чем они оба оказались лежащими на крякнувшем диванчике.
Судорога извержения была столь стремительна, мгновенна и обильна, что Григорий и сам как бы обмер. Чудилось, вся жизнь, все силы в один миг вырвались из него струей семени, чтобы наполнить женское лоно! И теперь он лежал, едва переводя дыхание, ощущая чресла свои как бы расплавленными, растекшимися и чувствуя только блаженную слабость во всем своем существе.
Ему было так тепло, так хорошо, так спокойно!.. Он даже вздремнул на минуточку, и уже какой-то легкий, многоцветный сон поплыл перед закрывшимися глазами, как вдруг то, на чем он так уютно устроился, слабо шевельнулось, и он пробудился, поняв, что его спящая красавица тоже наконец-то проснулась.
Он приподнялся на руках и заглянул ей в лицо, стараясь улыбаться так, будто не чувствовал ни малейшей неловкости за свою поспешность.
– Ну ладно, ладно, ragazza, – буркнул он. – Ей-богу, в следующий раз я позабочусь о тебе!
Тут же он подумал, что не уверен, будет ли нынче этот самый «следующий раз» – так полно, так сладостно опустошилось его тело, – а потом забыл и об этой мысли, и вообще обо всем на свете, завороженный изумленным взглядом огромных глаз диковинного, опалового, лунного оттенка. Он не мог оторваться от этих глаз, они притягивали, лишали рассудка, и когда незнакомка наконец моргнула, Григорий почти физически ощутил, что с него сняли какие-то путы. Она шевельнула губами, как бы желая что-то сказать, о чем-то спросить, но Григорий, внезапно испугавшись, что звук ее голоса окажется таким же колдовским, зачаровывающим, как взгляд, не нашел лучшего средства спасения – и прижался к ее губам.
Они были сухие, но такие мягкие и теплые, что у него сердце забилось от умиления: чудилось, цветочные лепестки касались его рта! Он так сжал их своими жадными губами, что они, конечно, сразу перестали быть сухими, но оставались сомкнутыми, и тогда он робко, словно прося позволения, попытался раздвинуть их языком. Губы разомкнулись – и Григорий встретился с ее языком: хозяин встречал гостя, и, видит бог, встречал его радушно. Их языки сомкнулись, а затем принялись медленно изучать, ощупывать, исследовать друг друга, и губы впивались все крепче, горели все жарче, и Григорий всем сердцем отдался этому чуду – поцелую.
Его никто и никогда так не целовал. Он никого и никогда не целовал так! Их языки сливались, сплетались, сражались; их губы впивались друг в друга, словно желали души вытянуть из своих обладателей – чистые, тихие, спокойные и праведные души, поселив вместо них в телах томление, нетерпение и ярый пламень страсти.
Если бы Григорий мог сейчас о чем-то думать, он непременно с насмешкой вспомнил бы, как только что опасался своей слабости. Какая там слабость, какая вялость! Он весь налился силой, его мышцы окаменели, кровь бешено неслась по жилам, сердце стучало как молот, и вся мощь его существа, всего тела, души, помыслов хлынула в его чресла. Наслаждение пронизывало его с головы до пят, и он уже готов был отозваться на его властный зов, когда вдруг тихий, нежный стон достиг его слуха, и Григорий невероятным усилием справился со своим нетерпением. Он замедлил безумную скорость своих движений, внешние ощущения постепенно вернулись к нему, и он почувствовал тиски колен, сжавших его бедра, и легкие руки на плечах, и жаркое дыхание на щеке.
Он и не заметил, когда вновь прильнул к ней, да так, что меж их телами не нашлось бы места даже лунному лучу! Не хотелось отрываться от этого тепла, однако хотелось и видеть, видеть ее, поэтому он потихоньку приподнялся и стал на колени меж ее раскинутых бедер. Она заметалась, задышала часто – и вдруг так тесно оплела его своими ногами, что Григорий понял: она испугалась, что он покинет ее. Все вдруг поплыло перед глазами. Он провел по ним рукою – они были влажны… и Григорий понял, что ее испуг тронул его сердце так, как не трогало, чудилось, ничто во всем белом свете!
– Я с тобой, – шепнул он и задрожал, увидев улыбку на ее губах. Улыбку счастья…
Она лежала, раскрывшись, как цветок, разбросав руки, с зажмуренными глазами и смеющимся ртом, и Григорий, не веря тому, что видел, тому, что чувствовал, принялся трогать и гладить ее тело, уже не понимая, кому дарует этими прикосновениями большее наслаждение: ей или себе.
Tеперь руки их двигались в унисон, и чувства одного были как бы зеркальным отражением чувств и ощущений другого. И когда, вволю изведав мягкости и нежности ее кожи на груди и на животе, Григорий запутался пальцами в шелковистых завитках, влажных и ароматных, он тотчас же ощутил, как ее длинные пальцы коснулись его плоти.