Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
Православную – в католический монастырь! Славная, поистине дьявольская шутка…
Но девчонка как-то слишком уж безропотно обвисала под его локтем, и он испугался – не придушил ли ненароком? Нет, это было бы слишком легко, слишком просто, да и не нужно, это нельзя было допустить, и Марко встряхнул ее, заглянул в лицо. Слава пресвятой мадонне, жива еще, но едва дышит от страха: светлые серо-голубые глаза обесцветились, залитые слезами, в которых отражается-перемигивается огонек лампадки да лунный неживой свет.
– Молчи, не то убью, – прошипел Марко, с трудом подбирая слова. Он знал по-русски лишь самые простые обиходные и деловые выражения, необходимые ему в торговле, да еще уйму разных нежных, ласковых, потайных словечек… Злу, угрозе просто не было места в его лексиконе! Однако девчонка поняла: слабо мигнула, тяжелые слезы покатились по щекам, но она даже не осмелилась вытереть их.
Такое послушание порадовало Марко. Он так же грозно велел ей одеться потеплее, и за ту минуту, пока девчонка торопливо натягивала на себя какое-то тряпье, схватил резной сундучок, похожий на большой печатный пряник: Анисья рассказывала, что, когда родилась дочь, она сделала ей особый сундучок, куда откладывала кое-что на приданое. Ценности – это было хоть какое-то воздаяние за мучения, которые он претерпел от Анисьи. Жаль, конечно, что уже нельзя добраться до опочивальни Михайлы, заглянуть в его сундуки. Тут же Марко вспомнил, что брат Анисьи, уезжая, почти все свои капиталы отдал на сохранение в монастырь – так называемой поклажею, – а что осталось, взял с собою на покупку мехов. Венецианец зло скрипнул зубами: не могла, что ли, Анисья слюбиться с этим распроклятым ключником еще до отъезда брата, коли так уж было суждено?! Тогда хоть деньги Марко оставались бы при нем! А что, вполне может быть, что эти двое свалялись в первую же ночь, когда Ванька переступил порог Михайлина дома: достаточно вспомнить, как они смотрели друг на друга там, на льду, среди окровавленного мяса!
Марко едва не взвыл от нового удара ревности в сердце, и только мысль о том, что теперь Анисья с Ванькою сами сделались не чем иным, как окровавленным мясом, принесла небольшое облегчение и просветление мыслям. Топот на лестницах делался, однако, все громче: вот-вот кто-нибудь сообщит, что убийца еще в доме, и прислуга начнет ломиться подряд во все двери. Нет, надо следовать той воинской повадке русских, о которой Марко знал по слухам: все, что они ни делают, нападают ли на врага или бегут от него, совершается внезапно и быстро, – и решил поступить совершенно так же. Но куда броситься?
По бревенчатым стенам со второго этажа он спустился бы и с закрытыми глазами… Но теперь на одной руке он тащил девчонку, а другой цеплялся за примороженные бревна.
Луна посеребрила сугробы, и все вокруг, чудилось, звенело от стужи, но венецианец и в тонком камзоле не чувствовал холода. А когда ступил на землю, обдало настоящим жаром. Вспомнил – его короткий легкий полушубок остался, брошенный, валяться на полу Анисьиной опочивальни.
Ну, теперь уж точно надо бежать из Москвы, и поскорее! Непременно, когда обнаружат полушубок, вспомнят, кому он принадлежал. Тут уж не отговоришься, не оправдаешься – в момент вздернут на дыбу, потащат на правеж…
Мелкая, противная дрожь пробежала по телу. Ничего, какое-то малое время у него еще есть. Добежать до дому, где он стоял на постое, взять вещи, деньги. Мало, ох мало денег! Но зато он спасет жизнь, а в Венеции еще выручит хорошую плату за девчонку. Зачем, в конце концов, делать ее послушницей? Много чести этой мужичке! Марко продаст ее в услужение, в рабыни. В монастырские прислужницы!
От этой мысли на сердце сделалось легче. Каково-то теперь Анисье, так любившей дочь? И каково будет ей глядеть с небес на мучения маленькой рабыни?
Он думал – а быстрые ноги уже несли по знакомой тропе, кончавшейся забором-частоколом. Вот выломанная жердь, вот пролаз. Проскочил сам, протащил за собой девчонку. Она запуталась в полах, упала. Марко зло дернул за руку… Он знал, что придется ехать все время по лесам, терпеть всевозможные неудобства и трудности, но всякое неудобство сейчас уже не казалось таковым. Лишь бы успеть уйти. Вместе с девчонкой. Porco diavolo, но не отомстит ли он сам себе, взваливши на плечи такую ношу?! Впрочем, дело сделано, деваться некуда… Как говорят эти варвары: вдвоем в дороге веселее. И снова мысль о том, как страдает сейчас душа Анисьи, согрела его измученное существо.
Девчонка, покорно семенившая рядом, тихонько всхлипнула. И Марко вновь пробормотал слова, которым суждено было стать их постоянными спутниками в этом долгом, мучительно долгом пути от Москвы до Венеции:
– Молчи, не то убью! Эй ты… как твое имя?
– Даша. Дашенька. Я…
– Молчи, не то убью!
Это было все, что он хотел знать о ней. И довольно, довольно слов!
Венеция, 1538 год
1. Выбор великого Аретино
– Ты совершенно уверен, Пьетро, что больше не хочешь меня?
Молодая дама с распущенными черными волосами, в которых сверкали алмазные нити, медленно поднимала край своего багряного плаща – так, что открывалась прелестная ножка в кружевном, туго натянутом белом чулке, обутая в бархатную алую туфельку. Спереди у туфельки красовался затейливый вырез, на чулке тоже был вырез, так что виднелись беленькие маленькие пальчики. Ногти же покрывал густой кармин, и когда пальчики шевелились, они напоминали каких-то необычайных красноголовых насекомых или тычинки росянки – того самого цветка, который пожирает мушку, неосторожно забравшуюся в его чашечку. А впрочем, в шевелении этих хорошеньких накрашенных пальчиков было что-то весьма волнующее, поэтому неудивительно, что мужчина, раскинувшийся в кресле напротив дамы, взирал на ее ножку с любопытством.
Дама между тем подтянула свой багряный плащ так высоко, что над расшитой золотыми узорами подвязкой показалось тонкое белое колено и даже часть бедра, и бросила выжидательный взгляд на мужчину. Тот поощрительно улыбнулся, но не двинулся с места. Тогда дама проворно сбросила туфельку и вытянула ногу над полом. Повертела ею, словно любуясь стройностью лодыжки, округлостью икры и высоким подъемом, а потом, чуть подвинувшись в кресле, коснулась шаловливыми пальчиками складок ткани, которые прикрывали заветное место мужчины, сидевшего напротив нее.
Тот вопросительно вскинул брови, но не отстранился от будоражащего прикосновения, а только шире раздвинул ноги.
Заметив столь явное поощрение, дама проворнее зашевелила пальчиками, норовя зацепить шнурки гульфика, и когда ей это не удалось, лицо ее приняло такое озабоченное выражение, что мужчина не выдержал и рассмеялся:
– О Цецилия, ты прелесть! Ты просто прелесть! Прошу тебя, продолжай.
Дама удвоила старания и скоро, издав короткий радостный вздох, зацепила витой золоченый шнурок, дернула за него – и выпустила на волю мужское естество, но не убрала ногу, а продолжала гладить и ласкать мужчину до тех пор, пока дыхание его не участилось и он не произнес голосом, в котором сквозило явное наслаждение: