Город и город
Шрифт:
Изображение на стене застыло. Следователи смотрели на меня в свете слишком крупного монохромного кадра с рычащим Дхаттом.
— Итак, — сказал старший, кивая на стену. — Вы слышали Боудена. Что происходит? Что вы знаете об Оркини?
Брешь была ничем. Это — ничто. Это банальность, трюизм. В Бреши нет ни посольств, ни армии, ни достопримечательностей. В Бреши нет валюты. Если вы совершаете брешь, она вас поглощает. Брешь — это пустота, полная злых полицейских.
Тот след, что снова и снова приводил
Я обратил их внимание на возможность сотрудничества. Посмел с ними поторговаться. «Я помогу вам…» — повторял я снова и снова, затягивая паузы так, чтобы каждое многоточие подразумевало «если». Мне нужны убийцы Махалии Джири и Иоланды Родригез, и они могли это понять, но торговался я не очень благородно. Меня пьянила возможность бартера, способ, крохотный шанс снова выйти из Бреши.
— Однажды вы уже чуть было не явились за мной, — сказал я.
Это они следили за мной, когда я гросстопично приблизился к своему дому.
— Так мы партнёры? — спросил я.
— Вы совершили брешь. Но дело обернётся лучше, если вы нам поможете.
— Вы в самом деле думаете, что их убили жители Оркини? — спросил другой.
Покончат ли они со мной, когда есть хотя бы возможность того, что Оркини пребывает здесь, возникает и остаётся необнаруженным? Что его жители ходят по улицам, невидимые для граждан Бещеля и Уль-Комы, потому что и те, и другие думают: они в другом городе? Прячась, как книги в библиотеке?
— Что такое? — спросила женщина, увидев моё лицо.
— Я уже рассказал вам, что мне известно, а это не много. Что происходит, точно знала Махалия, а она мертва. Но она что-то после себя оставила. Она рассказывала подруге. Сказала Иоланде, что поняла правду, когда просматривала свои записи. Мы ничего подобного так и не обнаружили. Но я знаю, как она работала. Я знаю, где они.
Глава 24
Когда в компании со старшим представителем Бреши мы утром вышли из здания — назовём это участком, — я осознал, что не понимаю, в каком мы городе.
Большую часть ночи я не ложился, просматривая записи допросов из Уль-Комы и из Бещеля. Бещельских и уль-комских пограничников, прохожих из обоих городов, которые ничего не знали. «Люди начали кричать…» Автомобилистов, над которыми пролетали пули.
— Корви, — сказал я, когда на стене появилось её лицо.
— Ну и где он? — Из-за изъяна записи её голос звучал будто издалека. Она злилась, но сдерживалась. — В какую ещё дрянь угодил босс? Да, он хотел, чтобы я помогла ему кого-то перевезти.
Это было всё, что им раз за разом удавалось у неё выяснить, её бещельским следователям. Они угрожали ей увольнением.
Люди Бреши показали мне и краткие записи того, как кто-то допрашивал Бищайю и Сариску. Бищайя плакала.
— Это мне не нравится, — сказал я. — Это просто жестоко.
Интереснее всего были записи допросов товарищей Йорджавика из числа крайних националистов Бещеля. Я узнал некоторых, которые были с ним вместе. Они угрюмо смотрели на своих допросчиков из полищай. Кое-кто отказался говорить без адвокатов. Один допрос вёлся с особым пристрастием: кто-то из офицеров перегнулся через стол и ударил допрашиваемого в лицо.
— Какого хрена! — вскричал тот, окровавленный. — Мы же на одной стороне, мать вашу! Вы же бещелец, а не чёртов улькоманин и не чёртова Брешь…
С высокомерием, равнодушием, негодованием или зачастую угодливостью и готовностью к сотрудничеству националисты отрицали, что им хоть что-то известно о деятельности Йорджавика.
— Никогда не слышал об этой чёртовой иностранке, — сказал один, — он никогда о ней не упоминал.
Аспирантка? Мы делаем то, что на пользу Бещелю, понимаете? И вам не надо знать почему. Но…
Человек, на которого мы смотрели, мучительно жестикулировал, пытаясь объясниться без встречных обвинений. Он выглядел злым.
— Чёрт, мы же солдаты. Как и вы. Сражаемся за Бещель. Так что если вы слышите, что что-то надо сделать, если получаете инструкции типа того, что кого-то следует проучить, что красные, или унифы, или предатели, или улькомане, или чёртовы брешелизы что-то там затевают, то с этим надо что-то делать, и всё тут. Ну, вы знаете почему. Вы не спрашиваете, но и так понимаете, что это надо сделать, почти всегда. Но я не знаю, при чём здесь эта Родригез… Не верю, что он это сделал, а если и сделал, то я не… Не знаю зачем.
— У них, конечно, есть глубинные связи в правительстве, — сказал мой собеседник из Бреши. — Но когда имеешь дело с чем-то настолько запутанным, как этот случай, то можно предположить, что Йорджавик не был Истинным гражданином. Или не только им, но и представителем более скрытой организации.
— Может быть, более скрытого места, — сказал я. — Я думал, вы наблюдаете за всем.
— Бреши никто не совершал. — Он положил передо мной бумаги. — Вот что нашли бещельские полицейские, которые обыскивали квартиру Йорджавика. Ничего, что связывало бы его с каким-то подобием Оркини. Завтра мы выходим рано.
— Как вы всё это заполучаете? — спросил я, когда он и его спутники встали.
Уходя, он посмотрел на меня с лицом неподвижным, но изнурённым. Он вернулся после короткой ночи, на этот раз один. Я был готов к его приходу.
— Если исходить из того, что мои коллеги поработали как следует, — сказал я, помахивая бумагами, — то здесь ничего нет. Время от времени поступали несколько платежей, но не так уж много — это могло быть что угодно. Экзамен он сдал несколько лет назад, мог пересекать границу — не так уж необычно, хотя при его политических взглядах…