Город и звезды [сборник]
Шрифт:
Всемирная организация продовольствия хранила важное молчание, но за кулисами шла лихорадочная деятельность. А тут еще планктонники, как и предсказывала Индра (для этого не надо было быть великим пророком), повели себя словно политические махинаторы. Эти попытки соперничающего отдела сыграть на его трудностях особенно возмущали Франклина, и, когда ближний бой принимал слишком уж беззастенчивый характер, он обращался к начальнику ферм.
— Черт бы меня побрал, Тед, — кричал он по визифону, — ты такой же мясник, как я! В каждой тонне планктонного сырья, которое ты поставляешь, полмиллиарда рачков, а у каждого
— Допускаю, что ты прав, Уолтер, — бодро соглашался злодей. — Но я-то надеюсь, что наш отдел меня переживет. Трудно заставить людей проливать слезы из-за рачков — у них нет таких милых десятитонных крошек.
Что верно, то верно. Как провести границу между слезливой сентиментальностью и гуманизмом? Франклин вспомнил недавно виденную карикатуру: кто-то грубо срывает кочан капусты, кочан кричит, а рядом, протестующе вскинув руки, стоит Тхеро. Художник никому не отдавал своего голоса, он лишь выражал точку зрения тех, кто говорил — «много шума из ничего». Возможно, через несколько недель все и кончится — надоест этот предмет, и люди примутся спорить о чем-нибудь другом. Да нет, вряд ли. Первая же телевизионная передача показала, что Тхеро — мастер создавать общественное мнение; он не даст железу остыть…
Меньше месяца понадобилось Тхеро, чтобы собрать десять процентов голосов, нужных по конституции для созыва следственной комиссии. Конечно, то, что одна десятая человечества требовала обнародовать все факты, еще не означало полного согласия с Тхеро; просто люди любопытны, да к тому же очень уж интересно наблюдать, как одно из государственных управлений обороняется, ведя арьергардный бой. Сама по себе следственная комиссия ничего не означала. Все решит голосование по ее отчету, а до этого еще есть время, по крайней мере несколько месяцев.
Одним из неожиданных следствий электронной революции двадцатого века было то, что впервые в истории стало возможным устроить во всем мире истинно демократическое правление — то есть каждый гражданин мог высказать свою точку зрения по всем вопросам политики. То, что афиняне без особого успеха пытались провести в жизнь для нескольких десятков тысяч свободных граждан, теперь осуществилось в глобальном масштабе, в обществе, объединившем пять миллиардов человек. Автоматические машины, первоначально созданные для оценки телевизионных программ, получили куда более широкое применение. С ними можно было сравнительно просто и без больших расходов точно выяснить, что думает общественность о том или ином предмете.
Такой порядок мог бы привести к катастрофе до эпохи всеобщего образования, вернее — до начала двадцать первого столетия. Конечно, нужда в контроле не миновала; даже теперь голосование по какому-нибудь особенно острому вопросу могло обернуться против интересов общества. Ни одно правительство не сможет функционировать, если последнее слово в вопросах политики не будет оставаться за ним. Пусть даже девяносто девять процентов голосующих выскажутся за новый курс — государственные органы могли не посчитаться с волей народа; правда, им пришлось бы держать ответ на очередных выборах.
Франклину ничуть не улыбалась роль главного свидетеля,
Словом, данных для вывода недостаточно. Честнее всего так и сказать, но от Франклина хотели, чтобы он безапелляционно заявил — прекратить бой китов практически и экономически невозможно ни сейчас, ни в будущем. На такой ответ его толкала верность своему отделу, не говоря уже о нежелании рубить сук, на котором он сидел.
И если бы дело ограничивалось экономическими расчетами, но были еще эмоциональные факторы. Дни, проведенные вместе с Маха Тхеро, когда Франклин соприкоснулся с древней цивилизацией и ее философией, повлияли на него гораздо сильнее, чем он думал. Как и большинство людей этой эры материалистов, он был опьянен победами естественных наук и социологии, озарившими начальные десятилетия двадцать первого века. Он гордился своим скептическим рационализмом и свободой от всяких суеверий. Главные вопросы философии его никогда особенно не занимали; он знал, что они есть, но считал это не своей областью.
И вот этот неожиданный вызов, который застиг его врасплох, даже неизвестно, как обороняться. Франклин всегда считал себя гуманным человеком, однако ему напомнили, что иногда гуманности мало. Чем больше он ломал себе голову над этим, тем раздражительнее становился; в конце концов Индра решила принять меры.
— Уолтер, — твердо сказала она, уложив спать заплаканную Энн после ссоры, в которой отец и дочь были одинаково повинны, — ты избавишь себя и других от многих неприятностей, если посмотришь в лицо фактам и перестанешь обманывать себя.
— Что ты хочешь сказать, черт возьми?
— Вот уже целую неделю ты на всех сердит. Напустился на Люндквиста — правда, тут отчасти и моя вина, — огрызаешься на репортеров, воюешь со всеми отделами, с собственными детьми, того и гляди, на меня набросишься. Только один человек тебе мил — Маха Тхеро, который заварил всю эту кашу.
— С какой стати мне сердиться на него? Пусть он одержимый, но ведь он святой — во всяком случае, более святого человека мне вряд ли доведется встретить.
— А я и не спорю. Я только говорю, что в душе ты с ним согласен, да не хочешь это признать.
Франклин чуть не вспылил.
— Знаешь, это просто смешно! — начал он. И осекся; вся ярость сошла с него. Да, это смешно, но вместе с тем это правда.
И сразу на душе стало спокойно, он больше не злился на весь мир и на себя самого. Ребяческая обида — за что на его голову такие неприятности? — разом испарилась. С какой стати он должен стыдиться своей привязанности к великанам, которых опекает? Если можно обойтись без того, чтобы резать их, он будет рад, независимо от того, чем это кончится для Отдела китов.