Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
— Ифрит свидетель, мы за ним не последовали. Мы тихие, потому рассердил нас кисет посла: сорвали тесьму, считаем — след от пузыря, след от пены, след от слюны! Машаллах!
— Не вызывай, Измаил, у аллаха досаду, — вмешался в разговор другой турок. — Еще пояс нашли, а в нем письмо и золотую усладу для женщин с белыми камнями.
— Билляхи! На что нам письмо на чужом языке, если и по-турецки не читаем?
— Покажите письмо! — нетерпеливо начал Клод. — И усладу покажите!
Турок нехотя вынул из-под грубого плаща пояс и достал оттуда смятый листок. Клод жадно схватил письмо и впился в строчки. Он испытывал неописуемое блаженство: «Наконец улика! О санта Мария, ты не оставляешь своих сынов! Ну, теперь посмотрим, господин посол!..»
В этот момент турок, которого звали Измаил, ловко выдернул из рук Клода листок. Иезуит хотел броситься на турка, но вовремя вспомнил, что он один, а турок трое. И прохрипел:
— Сколько за письмо?
— Машаллах! Что стоит письмо? Крупинку пыли! Мы тебе даром его отдадим, если купишь ожерелье.
— Покажи…
Вынув из-под плаща ларец с ожерельем, Ахмед, не выпуская его из рук, дал Клоду полюбоваться игрой золотых искр и вновь захлопнул крышку.
Клод раздумывал: он догадался, чье это ожерелье, его точно описывал де Сези. «Но что может дать мне эта драгоценность? Хозрев потребует уступить ему ожерелье даром да еще начнет угрожать: скажет, что я подкупил воров… Нет, опасно. Но если благо духовное ставлю выше временного, то почему должен здесь смущать души алчущих благоприобретенным? Разве мало найдется укромных уголков в Европе, где я сумею за… о, эти ослы совсем не знают цену ожерелья, я продам его не за след слюны! А главное — письмо! Медальон! И услада для женщин!»
— Покажите усладу для женщин!
— Да просветит меня святой Омар! Не понимаю, что тебе, святой отец, показать? Что на нас явно, все видишь, а что скрыто, зачем тебе показывать?
— Бесстыжие твари! Подслуживаетесь соблазнителю, да еще в базилике господней? Для женщин, говорю, что у вас спрятано?
Турки мялись, шептались, младший фыркнул и получил от старшего подзатыльник, а в итоге старший сердито сказал:
— Мы тихие, аллах запрещает нам показывать буйное неправоверным. Но если правда купишь и хорошо заплатишь… Аба, Измаил, покажи монаху усладу! Ты молодой, аллах простит…
— Да разбавят черти вашу кровь дегтем! О мадонна! — рассвирепел Клод. — Тьфу! Дьяволы! Да еще в храме божьем!
Турки заморгали глазами:
— Ага монах сам сказал: «Покажите»! — а теперь «тьфу!» Да еще в храме божьем!
— Усладу, нечисть! Чтоб на вас кожа висела клочьями!
— Ага монах, для нас чорба, для тебя шербет! Зачем сердишься? Разве не аллах создал человека, как задумал? Или лишнее прибавил?
— Молчите! Не вам обсуждать сотворенное духом святым!
— Мы тихие, как пастырма, тоже так думаем: что есть, то есть… а на золото посмотри.
Почти вырвав из рук турка медальон, Клод Жермен раскрыл его и просиял: «Так и есть, портрет де Сези! И надпись».
— Сколько за медальон и письмо?
— Ага монах, солнце твоей радости и гвоздь нашего желания! Мы раньше от ожерелья хотим избавиться, а этот… мед, как ты назвал, и на базаре можем продать, никто не удивится.
— Сколько за ожерелье?.. За все вместе?..
— Раз радуешься, тогда немного: тридцать кисахче за все вместе.
— Вы ума лишились, кабаны! Пять — и чтобы я вас нигде не встречал!
— Ага монах, мы тихие, тоже этого хотим, но меньше тридцати не возьмем… Дервиш сказал, сорок стоит одно ожерелье. Аллах свидетель, опасаемся.
— Тогда три за письмо и медальон.
— Грушу тебе, хвостик нам? Хар-хор! Нет, ага монах, медальон и письмо можем в Фанар отнести, греки тоже любят чужие украшения и ожерелье могут купить. Сюда ближе, потому в храм божий пришли, твое счастье! Тридцать кисахче. Аллах видит, дешевле нельзя.
Клод Жермен еле сдерживался: «Еще не хватает, чтобы к грекам попало письмо и медальон! Они в отместку за каверзы против патриарха устроят очищение этому де Сези. А я? Снова у него в подчиненных? Нет! В моих руках вещественная сила). Теперь граф должен прислуживать мне!»
Долго и нудно торговался Клод, то скидывая, то набавляя.
Но гурки стояли на своем и не уступали. Клод прохрипел:
— Согласен, подручники дьявола! Давайте!
— Раньше неси пиастры. И знай: хоть мы бедны, но считать умеем. Где монеты?
Иезуит с презрением взирал на турок: «О, как далеки они от евангельского идеала».
— Что же вы думаете, — надменно произнес Жермен, — столько денег — легче пуха? И я при себе их держу?
— Нет, ага монах, конечно, в святом месте прячешь… Мы тихие: кого режем, тот не кричит. Если предательски задумал на помощь звать, неподалеку наши правоверные, вместе посла обыскивали… А тебя не станем, прямо секим башка!
— Я слуга господа бога, глупостями не занимаюсь! И вам не советую хвастать, что мне продали ожерелье.
— Машаллах! Тогда будем медленно считать по-маймунски до ста, — если не поспешишь, уйдем отсюда к грекам.
Итак: ени, бени, трени, чени…
Не успели турки досчитать до девяноста, как Клод вбежал с ларцем, ибо он тоже умел ценить время.
После некоторых пререкательств порешили обменяться ценностями так: Клод положил перед турками десять кисахче, Ахмед — перед иезуитом письмо, Клод — еще десять, Ахмед — медальон, Клод — последние десять, Ахмед — ожерелье в ларце — и… Турки вмиг исчезли, словно растворились в зеленоватой полумгле базилики.
«Ну, и дьявол с ними! Что?.. Что такое?.. В ларце вместо ожерелья глиняный чертик! — Клод невольно перекрестился: — Хорошо, что я неверующий и знаю тайны святых проделок, иначе подумал бы, что слишком часто поминал дьявола в храме и он отомстил мне, превратив золотые звезды ожерелья, которое я видел своими глазами, в… Во имя Петра и Павла, я и из письма и медальона выколочу сто… Сто? Нет, двести! Триста! Миллион!»
— Гиви, — прошептал Дато, — ты «барс» или баран?! При серьезном деле как лошадь фыркаешь! Чуть дело не испортил.
— А ты в другой раз не бери Элизбара, это он меня рассмешил — схватился испуганно за шарвари.
Заразительно хохотал Саакадзе, слушая «барсов».
— Но почему ожерелье не отдали?
— Как так ожерелье? — изумился Гиви. — Или ты забыл, Георгий, что однажды сказал Эракле?
— Что-то не припоминаю.
— Он сказал, что особенно ему жаль ожерелье, он ведь берег его для Магданы.
— Гиви прав, раз для Магданы, значит золотые звезды — ее и никто их не смеет носить. И потом — это наша месть послу, ибо Хозрев пять шкур, вместе с кружевами, сдерет с него за ожерелье.