Город мясников
Шрифт:
Пока пляжный сезон не обернулся кошмаром.
Парни, разинув рты, глазели на дикий виноград, на острые вершины, на ласковый штиль. Они высыпали из монер, окунали перчатки скафандров в сияющий песок, они трогали воду и вдыхали запах моря. Декурионы не препятствовали подчиненным, а их лихой командир выглядел так, словно хлебнул литр неразбавленного спирта. Некоторые утверждали позже, что глаза Бродяги Марша подозрительно увлажнились, но я в это не верю. Зато я верил Маршу, когда он отчитывался перед комиссией легиона о том, что случилось дальше.
Над пляжем появились птицы. Не мелкие
Попадали камнями, и каждая выбрала цель.
Над чудесным пляжем Марша одна за другой срывались в пике красивые белые чайки. Их клювы превращались в пилы и пробивали головы десантников вместе со сверхпрочными шлемами. Так продолжалось, пока Бродяга Марш не вколол себе тройную дозу «ампулы силы». Ускорив реакции до предела, он перебил десяток тварей из личного поясного тазера, примеру командира последовали другие парни. В самый разгар боя ласковый песок и нежный прибой затрепетали, задергались, как на старой кинопленке, скалы отодвинулись, покрылись черным мхом, и не стало ни домика с виноградом, ни качелей, как не стало раньше и женщины…
2
НАПЕРЕКОР «НЕЛЬЗЯ»
Великая раса может иметь только ужасное и жестокое происхождение.
Оберст еще пива взял, и наплевать ему, что мы несовершеннолетние. Мы спросили – на фига он нам помог, от ментов увез – рисковал ведь. А Оберст, такой, смеется и говорит:
– Если мы не будем помогать друг другу, то кто же спасет Россию?
Эта фишка нас разом прибила, молчим, и пернуть нечего.
Спасти Россию – это, млин, сильно. Такими словами не бросаются. И чем дольше я его слушал, тем больше мне по кайфу было. Оберст ни фига не грузил мутью всякой, про обязанности или ответственность, или там, про будущее, и что надо куда-то готовиться, в институт поступать, или про армию.
Он сказал, что армия прогнила, потому что страна потеряла национальную идею. Как только дерьмократы дорвались до власти, они забили болт на Россию, стали грести бабки, а в Москву отовсюду собрали урюков всяких, чтобы русских людей придушить. В Москве уже нет русских, нами правят гондоны, закосившие под русских и нарочно сменившие фамилии. Они продают все на Запад, и всех нас раком перед Америкой и Израилем поставили, а еще китайцев полно. Оберст сказал, что в Сибири есть уже такие города, где на ресторанах надписи: «Только для китайцев»; русским людям, млин, вход запрещен.
Тут Лось, такой, затрясся, забулькал, как чайник, и сказал, что у Мюллера брат старший в администрации района сидит, по торговле как раз, и то же самое твердит. Что если бы Горбачев и Ельцин не пустили всяких сионистов и чернозадых разворовывать страну, то мы бы зашибись жили, и Америка бы в полной жопе была, и Израиль, и Эстонии всякие, и вся остальная шушера. И что китайцев напустили, они все рынки захапали, косоглазые уроды, а менты с них лавэ гребут, а наших, русских барыг обувают и с рынков гонят.
Оберст сказал, что
Мы, такие, переглянулись, и рассказали Оберсту про Мюллера, что он первый в колледже, млин, задумал побрить тыкву, и первый придумал косорылого отметелить. Того, что секонд-хендом на углу Жукова торговал. Тогда нас первый раз и замели в ментовку, и шлакоблок какой-то на нас наезжал, что мы позорим город, и всякую такую парашу нес, а еще сказал, что его бы воля – всех бы утопил, как щенков.
А я, такой, ему и говорю – зашибись, что не ваша воля! А Лось, такой, ему говорит – давайте, защищайте вьетнамцев и черножопых, они уже всех свободных баб перетрахали, скоро за ваших жен возьмутся, тогда и поглядим, кто прав окажется!
Этого гундоса в погонах конкретно колбасить начало, он полез на Лося, типа, – сопляк, урою, и все такое, но его тут другие менты перехватили, успокоили. А у Лося и Мюллера крышу снесло, им обидно стало, что их топить собираются; Мюллер же больной, на всех кидаться начал, его к батарее наручниками пристегнули. Потом тетка приехала, инспекторша по несовершеннолетним, и на ментов этих сама разоралась, а нас отпустили. Еще лейтенант, когда мамаша за мной пришла, сказал, чтобы сильно меня не наказывали. А мать, такая, говорит – как это не наказывать, если они человека чуть не искалечили? А лейтеха, такой, ей говорит – еще неизвестно, кто человек, а кто нет. Вот, и мы пошли, короче…
«Честный русский человек», – подумал я.
Оберст посмеялся, сказал, что лейтенант – молодец, сразу видно, что честный русский человек, и что мы тоже молодцы. Но, к сожалению, многих русских людей оболванили, раз они ненавидят собственных детей. Еще Оберст сказал, что офигительно уважает форму, но не всегда стоит ее носить. Иногда приходится вести себя скромнее. Фишка в том, сказал Оберст, что народ на измене сидит, потому что всякие членососы-журналисты поливают грязью Движение и Идею. Что по улицам тусит до хрена гопников, которые думают, что достаточно надеть белые шнурки и побрить тыкву, и ты уже крутой. А потом эти гопники отфигачат кого-нибудь левого или бабки стрясут, или сопрут чо-нибудь, а в газетах тут же орут, что во всем, млин, виновато Движение.
Оберст спросил, мы что, собираемся так всю жизнь проколбаситься – тусоваться, глушить пиво, тырить арбузы у носорогов и махаться с московскими фанами. Мы, такие, говорим – а чего делать-то? Оберст спросил, знаем ли мы того-сего, фамилии всякие называл, но мы никого не знали. Он сказал, что это великие, млин, люди и что обязательно нам про них даст почитать и расскажет. Он спросил, куда хотим идти работать или поступать, хотим ли мы заработать конкретное лавэ, без всякого, млин, воровства и подстав. Мы, такие, заржали, уже бухие сидели.