Город солнца
Шрифт:
— Пибоди, — ответил Томпсон, — у тебя в голове сплошная путаница, но это ровно ничего не значит. Соберись с мыслями. Мы говорили о Сан-Франциско. Этот город — твердый орешек. Там у меня есть друг, умный человек по имени Иеремия Спеннерт. Ты следишь за ходом моей мысли? Мы обычно беседовали друг с другом по вечерам, когда становилось темно и виднелись только его зубы.
— Почему? — спросила Пибоди, мысли которой были очень далеки отсюда.
— Темное освещение!.. Я имел в виду, что свет у них был плохой. А Спеннерт был совершенно… необычайно умен.
— Но естественно, — сказала она. — Так тоже могло быть.
— Черный! — воскликнул Томпсон. — Иеремия Спеннерт черный как смоль! Пибоди, почему ты никогда не слушаешь, что я говорю!
Баунти-Джо стартовал на своем мотоцикле. Рисуя колесами громадные восьмерки, он промчался вдоль и поперек по всему пирсу и прогрохотал наконец мимо них по направлению к городу. Она видела только белый крест, намалеванный им за мотоциклетным щитком, светящийся фосфорическим светом.
— Господи Иисусе, — произнесла Пибоди, это знак смерти.
Все в «Батлер армс» погасили свет и отправились на покой, а зелень на заднем дворе окутал мрак, и лишь цветы на кустах сияли белизной. То было ничейное и хорошо защищенное место. Элизабет Моррис медленно бродила взад-вперед по траве, иногда она тихонько останавливалась, прислушиваясь к шуму ветра, доносившегося с моря, едва ли более сильного, нежели просто слабый порыв…
— Добрый вечер, мисс Моррис, — приветствовала ее Линда, стоявшая в черном четырехугольнике окна своей комнаты.
Лицо же ее было словно цветок во мраке.
— Здесь чудесно, — сказала Элизабет Моррис. — И такой аромат цветов!
Они услыхали, как внизу, в гавани, стартовал мотоцикл и, проехав по авеню, миновал городской парк. Когда снова воцарилась тишина, Линда спросила:
— Миссис Моррис, можно мне поговорить с вами? О его «хонде»? Можно спросить вас, любите ли вы машины?
— Не особенно.
— Он любит его, — пояснила Линда, — любит, будто ребенка. Он копил деньги на этот мотоцикл с тринадцати лет. Это модель номер семьдесят один. Миссис Моррис, вы, кажется, не торопитесь? У него отличная машина. Она делает крутые повороты будто ангел! А что делать мне? Он хочет, чтоб я сопровождала его и в Силвер-Спринг.
— Ты боишься? — спросила миссис Моррис.
— Чего?
— Съехать в канаву, погибнуть, — ответила Элизабет Моррис, продолжая ступать по траве, вплотную у самых кустов, так что листья, гладя, касались ее лица.
Линда расхохоталась за ее спиной.
— Я не погибну, — объяснил ее приветливый голосок. — Я ненавижу машины, как и мама, как и все настоящие женщины.
Предположительно внизу, у пирса, дуло сильнее. Жара была чрезвычайно утомительна.
— Так чего же ты хочешь? — спросила Элизабет Моррис. — Что тебе известно о настоящих женщинах? Он любит свой мотоцикл, а ты любишь его. Ничего проще нет. Ты примешь и его мотоцикл!
— Да, миссис Моррис!
— Зачем же спрашиваешь меня о том, что и самой хорошо известно?
— Не знаю, — ответила Линда. — Спокойной ночи, миссис Моррис.
Миссис Моррис вышла из дома, дул ветер, походивший на прохладный ровный поток… Медленно спустилась она вниз, к гавани, плененная красавицей-ночью. Пирс был пустынен. Сквозь распахнутую дверь «Клуба пожилых» далеко на асфальт падал неоновый свет, озаряя его на мгновение. Она остановилась и заглянула в вестибюль, где кассирша читала, сидя за своим столом.
Комнатка, обшитая тесом, была скучной и едва ли больше обыкновенного барака. Миссис Моррис повернулась, чтобы уйти домой. «Как глупо, — подумала она, — как грубо! Не придать порогу дома ни ощущения великого ожидания и предвкушения, ни малейшей праздничности… Полагаю, тем, кто явится сюда, придется вешать свои норковые шубки на гвоздь. Могу поклясться, что там даже зеркала нет!»
Из вестибюля вышли две старые дамы, стройные, с тиарами на седых волосах. Стоя рядом в своих длинных платьях, с лицами, обращенными в сторону ветра, они походили на двух королев, дозволивших себе краткий часок одиночества. Рука об руку вернулись они в зал, а манера держаться в этом невеселом помещении, да и походка разоблачали все значение их декольте и исключали даже малейшее сомнение в том, что весенний бал был достойным и пышным празднеством.
Миссис Моррис заплатила в кассу и предъявила свой членский билет. В дверях бального зала билет проштамповали и попросили по возможности не курить в зале.
Праздничный зал раскинулся пред ней, озаренный розовым сиянием, и внезапно тревога и глубокий страх накатились на нее как волна. Тут буквально рядом с ней очутилась мисс Фрей и прошептала:
— Котильон! А приглашает к танцу главный врач из местной больницы.
Главный врач стоял перед эстрадой, провозглашая великий ежегодный котильон Сент-Питерсберга. Он занимался этим на каждом весеннем балу уже целых пятнадцать лет, а его предшественником был профессор — специалист по внутренним болезням. По обе стороны от главного врача стояли присяжные — танцующие кавалеры, одеревенелые, словно палки, и каждый из них был облачен в костюм того же цвета, что и платье не известной другим дамы. Врач провозгласил:
— Белая лента!
И в глубокой тишине, в стыдливом сознании своей значимости, из моря преисполненных ожидания женщин отделилась одна — празднично разодетая в белое женщина и скользнула к господину, облаченному в костюм белых тонов. Она встала рядом с ним, глядя прямо пред собой.
— Что они делают? — спросила миссис Моррис. — Чем они занимаются?
Кэтрин Фрей, глядя на эстраду, прошептала:
— Этот выбор случаен! Любой имеет право на танец. Но речь идет о том, чтобы вовремя принять в нем участие, ведь тонов одежды не так уж и много… В этом году дамы явились на час раньше и всё захватили в свои руки!
— Зеленая звезда! — провозгласил главный врач. — Желтая роза! Алая и голубая розетки!
В конце концов никаких цветов больше не осталось, бархатный поднос оказался пуст. Избранные, пара за парой, ждали, не глядя друг на друга, когда зазвучит музыка. Лучи прожекторов — оранжевые и ярко-красные — начали сменять друг друга. Зазвучала музыка. Кавалер с белой лентой танцевал котильон с дамой в белом. Желтая роза танцевала с желтой розой…
Ежегодный котильон Сент-Питерсберга — плод стародавнего обычая, отмеченный торжественной серьезностью и теми мелодиями, что всякий раз пробуждали горестные и приятные ощущения, вызывая дрожь узнавания и воспоминаний. Длинные плотные ряды женщин сидели молча, неотрывно разглядывая танцующих. Тим Теллертон, склонясь над невероятно маленькой, скованной неестественностью дамой, пытался заставить ее кружиться в танце; она тяжело дышала.