Город убийц
Шрифт:
— А суд пусть будет, — сказал я. — Это честнее, чем заключать с вами сепаратные сделки, чтобы скрыть истину.
— Да не пойдет он с этим в суд! — сказала Камилла, когда мы летели в миниплане над сияющим огнями ночным Кириополем.
— Конечно, не пойдет, — кивнул Ройтман, — состава нет.
— Господи! Да что же вы молчали оба! — воскликнул я.
— Анри, честно говоря, я молчала потому, что хотела, чтобы ты согласился, потому что мне не улыбается погибнуть в каком-нибудь теракте, организованным
— Я к тебе привык, — сказал я.
— А я молчал потому, что за некоторые вещи, которые не подпадают под уголовный кодекс, тем не менее, хочется выпороть, — сказал Ройтман.
— Так вы меня пороть на Е-один собираетесь?
— Порка — это старинный метод психокоррекции, — заметил Евгений Львович. — Хотя я не вполне уверен, что найду, что корректировать. Цель-то была благая — человека спасти. А сотрудничать или не сотрудничать с СБК — это личный выбор и дело совести каждого. Есть один момент. У тебя видимо, проблемы с различением «свой»-«чужой»: бойцы «РАТ» до сих пор более свои, чем остальные граждане. И спасать бойцов «РАТ» поэтому надо в первую очередь. Хотя странно. Мы это корректировали, не должно было сбиться.
— Просто смерть Филиппа была более вероятной, чем смерть неизвестных мне граждан в неизвестном мне теракте, который только предполагается, — пояснил я.
— А, ну, может быть, — сказал Ройтман. — Завтра ПЗ составим, будет видно. Если корректировать нечего — значит, не будем ничего корректировать. Ну, выспишься у нас. Куда ты в Чистое полетишь в три часа ночи! И еще неизвестно, как встретят. Тебе же в Кириополе нельзя оставаться, а у нас будешь на законном основании.
— Спасибо за гостеприимство, — хмыкнул я.
— Пожалуйста, — невозмутимо проговорил Ройтман. — Все-таки я был о Даурове более высокого мнения. Он ничего в тебе не понял. Ему хочется прочитать пару лекций по вальдологии.
— Не надо, — попросил я.
— Совершенно необходимо, — сказал Евгений Львович. — Он попадал в точку иногда. Руку тебе пожал, на весьма откровенный разговор без БП раскрутил. Между прочим, восемьдесят процентов допроса под БП было посвящено тому, чтобы ты рассказал, как тебя правильно завербовать.
— Это точно! — заметила Камилла.
— Он многое выяснил, но не смог применить, — продолжил Ройтман. — Как только он начал тебя, скажем так, вводить в заблуждение относительно твоей вины в недонесении о теракте, запугивать, а потом подкупать, я понял, как умру. Меня взорвут бойцы «РАТ» в каком-нибудь пассажирском лайнере или космопорте, потому что Анри Вальдо отказался сотрудничать с Дауровым.
— Их так учат, — сказала Камилла. — Они считают, что угроза и подкуп — самые действенные методы, и первым делом применяют против всех.
— Против мелких воришек в корпорации Хазаровского, может быть, это и были действенные методы, — заметил Ройтман. — Но применять это против бывшего вождя повстанческой
Впереди внизу показался ярко освещенный периметр Психологического Центра.
Мы снижались.
— Анри, — сказал Ройтман. — Так как мы официально, и Е-один — это не посткоррекционка, а нормальный рабочий блок, будет пара неприятных моментов. Давай так, смиренно. Договорились?
— Обыщут с заглядыванием в задний проход? — спросил я.
— От этого я тебя избавлю. Но обыщут.
— Евгений Львович, я последние одиннадцать лет занимаюсь в основном тем, что упражняюсь в смирении. Мне уже надо присваивать квалификационную категорию, как вам по вальдологии.
— Значит, договорились?
— Конечно.
У входа в ПЦв свете круглых фонарей цвели форзиции.
Я помню это место десять лет назад, когда меня привезли сюда после приговора суда. Тогда все было куда депрессивнее и строже. Форзиций точно не было. И фонари имели казенный вид. Точно не эти светящиеся шары, словно в коттеджном поселке.
Потом, после освобождения, я обязан был приезжать в Центр на обследование каждые три месяца. Но в Посткоррекционное отделение, на «посткоррекционку», как говорит Ройтман. Туда даже вход с другой стороны. Там конечно вполне либерально. И форзиции, и кипарисы, и можжевельники, и кольцо не отбирают, и даже почти не обыскивают — только гоняют через арку.
Я так приезжал раза три, потом Ройтман стал гонять меня раз в полгода или, когда считал, что у меня депрессия.
Потом я на три дня загремел сюда при Данине, но Даниил Андреевич не успел здесь ничего поменять, и все было, как десять лет назад.
Миниплан приземлился у входа.
— Выходим, — сказал Евгений Львович и открыл дверь.
Я был благодарен ему за то, что он обошелся без фирменных шуточек местного персонала, вроде «Домой приехали».
Мы вошли за стеклянные двери, и они мягко закрылись за спиной. Я знал, что хрупкость эта обманчива. Их даже импульсный деструктор не берет. И открыть нельзя иначе, чем с кольца со специальным кодом. В общем, я переступил черту свободы и несвободы.
Хотя, что я мог до этого? Браслет на моей руке никто не отменял. А значит, сигнал с него виден на компьютерах всех ближайших отделений полиции. Сейчас, наверное, он виден на компьютере Центра.
За столом у входа сидел единственный охранник, горела лампа. Вполне себе гостиничная стойка, ничего угрожающего. Светло-зеленая форма с фениксом на нагрудном кармане: то ли врач, то ли полицейский. Для тех, кто в курсе — сотрудник ПЦ. Но все же портит впечатление.
Ройтман мягко подтолкнул меня к столу.
Подошел вместе со мной.
Камилла встала рядом.
— Добрый вечер, Витя, — сказал Ройтман охраннику.
— Да уже утро скоро, Евгений Львович, — ответил он.
— Зарегистрировали Анри?