Город Зга
Шрифт:
— Чего это — не можем? — бодро возразил Лёнчик, — Вот смотрите, — он тряхнул своей соломенной шевелю-рой, вытянул руку перед собой, звонко нахально крикнул, — Никакого барьера нету! Всё враньё! Эй вы там, придурки! — погрозил кулаком светящимся окнам вдали и двинулся вперёд. И опять резко упёрся в невидимую тугую резину.
— Успокойся, сынок, — сказала Вела, — Эта вера уже внутри тебя, в подсознаньи. Она тебе не подчиняется.
— Ладно. Хорошо. Не подчиняется, — рассуждал я, — Пусть так. Барьер существует. Но почему именно здесь? Граница барьера — менее стойкая категория. Давайте её передвинем. Сосредоточимся. Он есть. Но он не здесь совсем, этот барьер. Не. Здесь.
Откуда мы могли знать, как это делается? Мы знали. Мы встали втроём в один ряд. Вытянули вперёд руки. Ощутили самыми кончиками пальцев чуточное уплотнение воздуха — начало барьера. Отступили на четверть шага. Чтобы никаких ощущений… ничего. Впереди — ничего, впереди — свободно, ничего похожего на барьер. Барьер дальше, гораздо дальше — гораздо дальше… Разгонялась в нас, набирала значение Мысль. Об. Этом. Мысль одна на троих — ничего кроме… Мысль утраивалась, удесятирялась, множилась, странно изменялась, превращаясь в чистый энергопоток, в несомненность самой себя, в направленное превозможье, в реальность перед нами.
Когда эта реальность — почувствовали мы — окончательно состоялась, мы, не сговариваясь, не видя друг друга, уверенно шагнули вперёд — шаг, другой, тре-тий, ещё шаги — впереди по-прежнему пусто. Барьер отодвинулся. Далёко ли? Для нас это было уже не важно: теперь мы отодвинем его, куда захотим.
Мы облегчённо вздохнули, повернулись друг к другу.
— Как это у меня получилось? — с удивленьем разглядывал свои ладони Лёнчик, — во мне, как будто, был другой человек. Я делал всё правильно?
— Конечно, правильно, — смеясь обняла его Вела, — Молодец! Ты же у меня згинец.
— Так я теперь могу всё, что угодно передвинуть? — преисполнялся собственной значимости Лёнчик, — И кирпичную стену могу передвинуть? Или развалить.
— Очень возможно. Только зачем? Всегда себя спрашивай — зачем? Для чьей пользы?
— Погодите со стенами, — в тревоге сказал я, — Вон посмотрите. С нами, кажется, решили всерьёз пообщаться.
От зданий комплекса к нам быстро летело бледное облако. Восьмиэтажки были тёмны: ни одного светящегося окна. Они все летели к нам. Все. Весь конгломерат господина Дафта. Он видел, он знал, что барьер для нас уже не преграда. Преградой теперь он намерен стать сам. И это очень серьёзно. Мои спутники тоже быстро поняли это.
— Ничего-ничего, прорвёмся, — подбодрил я их, потрепал Лёнчика по взъерошенному затылку, — Быстро вперёд. Главное — не слушать их. Не вникать. Не останавливаться. Ни в коем случае не останавливаться.
Мы успели спуститься со взгорка в низину, в густые сумерки, вышли опять на какие-то буграсто-колдобинные, поросшие кустарником пустыри, когда облако накрыло нас. Внешне ничего не изменилось, сумерки даже посветлели, хотя всё вдали размылось слабой восковой дымкой. Мы шли быстро, не сомневаясь в направленьи, не удивляясь, откуда мы знаем, куда идти. Ничто пока не препятствовало нам, не мешало движенью. Оно — это бестелесное существо, скопище чужих разумов и психик, эта энергохимера — по-видимому, решило обойтись без физического воздействия на нас. Наша победа над барьером была ли тому причиной? Либо печальные события на школьном дворе послужили уроком? У него хватало других средств.
Я внимательно оглядывал своих спутников. Я знал, что в их психику и в мою пытается вломиться неведомая чужая сила. За себя я почему-то был спокоен: я уже побывал в их мирах-измерах, я вырвался оттуда и, наверняка, урвал с собой хоть мало-мальскую неневосприимчивость, иммунитет к этому. Я так полагал. А вот спутники мои, похоже, были более уязвимы. Я это почувствовал по их взглядам.
Они шли вместе. Вела держала за руку Лёнчика, настороженно озиралась по сторонам, смотрела вверх, отовсюду ожидая опасности.
Постепенно шаги их замедлялись, делались мелкими, неуверенными. Потом они вовсе остановились.
— Вела! Лёнчик! Вперёд! — призывал я их, подталкивал в спины, брал за руки, тащил за собой, — Нельзя стоять. Дорогие мои! Вперёд! Они отстанут. Вот увидите.
Пройдя несколько шагов, Вела с Лёнчиком вновь останавливались. Они молчали, с болезненным напряженьем глядя на меня. Они переставали меня узнавать. Что с ними происходило? Ладно Лёнчик, он ещё ребёнок, его психика поддатлива. Но Вела! Неукротимая Вела…
Моя голова тоже словно стягивалась тугим резиновым колпаком. Перед глазами всполыхивали какие-то размытые фигуры, абрисы, сложноцветные пятна… Меня приглашали, меня тащили опять — туда…
«Ах ты ж гнусная тварь! Урод бестелесный! Энергоублюдок! Хрена ты нас получишь!! Сдохнешь сам!..»
Вовремя взялась злость-остервененье. Я стиснул зубы до скрежета, охватил ладонями голову, отбросил ладони прочь, выдрав-выкинув из себя всё отстороннее, всю цветную плывучую бредь.
— Не вникать! Не поддаваться! Думать против! Ненавидеть! Вперёд! Вела! Опомнись, вернись в себя! Впер-рёд!!
У Велы не получалось вернуться. Её могучая психика на этот раз не успела вовремя построить защиту, смялась-спеленалась химерными галлюцинациями. С Лёнчиком произошло тоже самое. Он совсем ещё не умел сопротивляться агрессии чужого многосутнего духа.
Внешне они были в здраве-сознаньи, неохотно делали по нескольку шагов вперёд, если я их уговаривал, подталкивал, тянул за собой. Но смотрели на меня молча, озабоченно-удивлённо, как на неопасного, но совершенно незнакомого человека. И друг на друга они взглядывали уже с невнятной тоской-потерей. Они и друг друга уже переставали узнавать. Самое страшное оружие применил против нас проклятый конгломерат — насильственное забвение. Чем противостоять?
«Спокойно… спокойно. Всё в твоих силах, — зло приказывал я себе, — Только ты… Соберись. Сконцентрируйся. Верни их! Их можно вернуть. Это в них еще неглубоко».
Но пробиться к ним я не мог. То, что удалось Веле, когда я находился там в фойе, «в гостях у господина Дафта», никак не получалось у меня. Мерзавец Дафт учёл свой промах. Наш враг оказался предусмотрительней нас. И лучше, чем мы подготовился к бою. Всё-таки в его конгломерате было почти две сотни духовных содержаний бывших людей, вероятно, в том числе и сподобных. А нас — всего трое.