Город золотых теней
Шрифт:
Рени ощутила на себе его пристальный взгляд. Подняла глаза – Ксаббу и впрямь смотрел на нее, так внимательно, будто из вопроса о семье с помощью дедукции узнал что-то о ее собственных проблемах. Недооценивать бушмена не стоило. Он уже осилил основы программирования и начинал залезать в области, от которых у многих других студентов случались истерики. Скоро он начнет задавать коды на уровне серьезного программиста. И все это – за каких-то несколько месяцев. Если ради этого он учился ночами, Рени не представляла, когда он вообще спит.
– Моя семья? –
– И сестер. И братьев.
– Родных братьев у меня нет, хотя есть двоюродные. Есть две младшие сестренки, обе еще живут с моим народом. Там живет и моя мать, хотя она нездорова. – Судя по выражению его лица, вернее, отсутствию всякого выражения, та была больна серьезно. – Отец мой умер много лет назад.
– Прости. Отчего он умер? Если ты не против, расскажи…
– Сердце его остановилось, – ответил Ксаббу просто, но холодность его тона насторожила Рени.
Ксаббу часто был формален в разговоре, но очень редко – замкнут. Она напомнила ему о боли, которой он не желал делиться. Что ж, это ей понятно.
– А каково это – расти у вас? Наверно, совсем не так, как здесь.
Улыбка вернулась, хоть и едва заметная.
– Я в этом не так уверен, Рени. В дельте мы живем большей частью под открытым небом, и это, конечно, совсем не то, что под городской крышей – знаете, мне до сих пор иногда трудно бывает заснуть. Тогда я выхожу спать в сад, чтобы ощущать ветер, видеть звезды. Моя квартирная хозяйка думает, что я немного помешан. – Он усмехнулся и прикрыл глаза. – Но в остальном, мне кажется, детство остается детством. Я играл, задавал вопросы обо всем, что меня окружало, порой делал то, что мне не разрешали, и бывал за это наказан. Каждый день я видел, как мои родители уходят на работу, а когда подрос – отправился в школу.
– Школу? В болотах Окаванго?
– Не ту, что знакома вам, Рени, – без электронных стен и шлемов ВР. В такую школу я попал намного позже. Моя мать и ее родственники учили меня всему, что мне следовало знать. Я не говорил, что у нас было одинаковое детство, – просто я не вижу принципиальной разницы. Когда меня впервые наказали за непослушание, я забрел слишком близко к реке. Моя мать боялась, что меня утащит крокодил. Полагаю, вас в первый раз наказали за что-то иное.
– Верно. Правда, электронных стен в школе не было и у меня. Когда я была девочкой, нам доставалась лишь пара устаревших микрокомпьютеров. Теперь такие поместили бы в музей.
– Мой мир тоже изменился со времен моего детства. Поэтому я и попал сюда.
– Что ты имеешь в виду?
Ксаббу покачал головой, неторопливо, с жалостью, будто это Рени была студенткой, вцепившейся в собственную нелепую теорию. Но когда он заговорил, то лишь для того, чтобы сменить тему.
– Рени, вы спрашиваете о моей семье из любопытства? Или какая-то собственная проблема не дает вам покоя? Вы выглядите опечаленной.
На мгновение Рени едва
– Я… я правда беспокоюсь. – Она сглотнула, ненавидя собственную слабость, нелепые свои проблемы, но отступать было поздно. – Мой отец выкинул из дома моего младшего братишку – тому всего одиннадцать. Но папаше вздумалось упереться, и он не пускает Стивена назад, пока тот не извинится. А тот упрям не меньше – надеюсь, ни в чем другом он в отца не пошел. – Собственный гнев немного удивил Рени. – И тоже не сдается. Он уже три недели торчит у приятеля – три недели! Я его почти не вижу, почти не говорю с ним.
Ксаббу кивнул.
– Я понимаю вашу тревогу. У моего народа тот, кто ссорится с родней, тоже переезжает к другим родственникам. Но мы живем тесно и часто видимся друг с другом.
– Вот-вот. Стивен все еще ходит в школу – я проверяла в учительской, – и мать Эдди, его приятеля, говорит, что с ним все в порядке. Я только не знаю, насколько ей самой можно доверять, вот в чем проблема. – Рени встала и, оставляя за собой дымный след, прошла к дальней стене, чтобы размять ноги. – Я талдычу им снова и снова, хотя мне все уже надоело. Двое мужиков – один старый, другой малый, но ни один не хочет признать, что ошибся.
– Но вы сказали, что ваш младший брат был прав, – заметил Ксаббу. – Если он извинится, то выкажет уважение отцу, это верно, – но если он примет чужую вину, то подчинится несправедливости ради мира. Кажется, вы боитесь, что это будет для него дурным уроком.
– Именно. Его народ – мой народ – десятилетиями боролся против этого. – Рени сердито передернула плечами и затушила сигарету. – Да не в политике дело. Я не хочу, чтобы он решил, будто тот, кто силен, – прав; что, если тебя ударили, можно просто обернуться и найти кого послабее, чтобы врезать ему от души, для разрядки. Я не хочу, чтобы он кончил, как… как его…
Ксаббу посмотрел ей в глаза. Ясно было, что он может закончить фразу за нее, но не хочет.
После долгой паузы Рени откашлялась.
– Мы тратим время занятий. Извини. Попробуем эту диаграмму еще раз? Я знаю, это скучно, но для экзаменов это выучить надо, как бы хорошо у тебя ни получалось все остальное.
Ксаббу вопросительно поднял бровь, но Рени сделала вид, что не заметила.
Ксаббу стоял на краю утеса. Внизу простирался крутой склон, глянцево-черный и стеклянно-гладкий. В ладони бушмена лежали старомодные карманные часы. Под взглядом Рени Ксаббу принялся разбирать их.