Горсть бриллиантов

Волконский Михаил Николаевич

Кроме того, он возлагал большие надежды на секретаря. Тот для него был все. По его мнению, он мог, если б только захотел, все сделать.

Захарыч явился к секретарю весь сияющий.

— Помогите, — заговорил он, — будьте отцом милосердным! Теперь досконально знаю, что Иван Захарыч Красноярский не виновен.

И он объяснил причину, почему не снял Ваня кафтана. Но на секретаря это объяснение вовсе не подействовало так радостно, как на него самого. Оно, в сущности, никак не подействовало на секретаря.

— Конечно, разные экспликации

бывают юридически уголовных конъюнктур! — сказал он, подняв брови.

Захарыч ничего не понял из этой фразы, но убедился по тону, которым она была произнесена, что и секретарь совершенно равнодушен к «их» делу.

Он знал «обычай» и постарался заинтересовать секретаря:

— Мои господа за деньгами там, коли расходы какие нужны, не постоят.

Секретарь стал как будто внимательнее и произнес со вздохом:

— С деньгами сделать все можно: и оправдать, и окончательно обелить, смотря какие деньги.

— Большие! — с уверенностью решил Захарыч.

— Ну, а как все-таки?

— Да ежели, чтобы совсем обелить, так полтораста рублей можно дать.

Секретарь вытянул губы.

— Э-э! — свистнул он. — На этом и мараться не стоит.

— Можно и сто шестьдесят, — поправился Захарыч, думая, что эта цифра уже наверное прельстит секретаря.

Но тот только головою помотал.

— Неужели ж и ста восьмидесяти будет мало? — уже упавшим голосом проговорил Захарыч.

Это было все, чем он мог располагать.

— Тут дело тысячами пахнет, любезнейший, а ты с пустяками суешься, — махнул рукою секретарь.

Захарыч переступил с ноги на ногу, смял шапку в руках и, подняв на секретаря глаза, совсем полные слез, спросил:

— Неужели ж так и пропадать барскому дитяте?

Но секретарь не стал разговаривать дальше. "Тысячами пахнет, — рассуждал Захарыч, идя домой, — сто восемьдесят рублей — пустяки для них; ну, и народ, ну, и кровопивцы же!.. Это чтобы невинного-то обелить!.." Он знал, что тысячей неоткуда взять не только ему, но и самим господам его. А что сделается со стариками, как он узнают, что сталось с их ненаглядным Ванюшей!..

"Ее-то, голубушку-барыню, жаль!" — думал Захарыч, крупные слезы текли по его морщинистым щекам.

IV

ПРАВДА

Захарыч решился на последнее средство. Пошел он просить «тысяч» у самой Анны Дмитриевны Борзой. Правда, та в свое время велела прогнать его, но Захарыч думал, что все-таки упросит ее.

Однако у Борзой даже докладывать о нем не захотели.

— Говорят тебе, — пояснил ему сам дворецкий, — что и беспокоить не смеем, такой уж приказ вышел. Сказано — нельзя. Нельзя, — повторил он на бесконечные просьбы Захарыча, — и рад бы, да нельзя.

В это время в официантскую, где объяснялся дворецкий с Захарычем, вбежал мальчишка-казачок, который был при молодом барине. Правое ухо у него было иссине-красное, и он ревел благим матом.

— Ты чего? —

окликнул его дворецкий.

— Да как же, Фока Васильич, за што ж он дерется! — Он говорит: "Ты мне растению княжескую залил, что князь мне прислал, повяла она; а вот крест святой — я не заливал, а сам видел, как он в земле копался, камушки оттуда вытаскивал — оттого она и повяла, а она меня за ухо…"

Захарыч так и задрожал весь.

— Ка… какие камушки? — чуть выговорил он.

— Известно — самоцветные.

Дворецкий, взглянув на Захарыча, должно быть, тоже сообразил.

— Чтоб и духа твоего не было! — крикнул он на казачка. — Болтай тут вздор всякий… Ты у меня повтори только… запорют тебя до смерти… покажут, как за господами подсматривать!.. — и, обернувшись к Захарычу, он добавил, стараясь говорить как можно спокойнее: — ну, Матвей Захарыч, это уж выходит не нашего ума дело. Вы меня не путайте — все равно отрекусь, — да и вам не советую. Потому госпожа Борзая всегда сильнее господ Красноярских окажется…

— Ну, а Бог-то сильнее всех будет! — проговорил, в свою очередь, Захарыч и стал собираться уходить.

В доме Борзых его видели еще один раз — в тот же день вечером. Больше он не показывался.

В этот вечер лакей, вынесший чистить попугая молодого барина и отлучившийся, нашел в клетке птицу мертвою.

Прошло две недели.

И вдруг во дворце случился переполох. Рассказывали следующий, почти невероятный случай: государыня, имевшая обыкновение вставать очень рано, в шесть часов утра, как всегда, встала, зажгла свечи, перешла в уборную, где известная ей камчадалка Алексеева подала ей теплую воду для полоскания горла и лед для обтирания лица, и затем отправилась в свой рабочий кабинет, куда подали ей кофе. Сидя за кофе, императрица услыхала, что в соседней комнате говорит кто-то. Она прислушалась.

— Красноярский не виноват, — услышала она ясный, но довольно странный чей-то говор.

Государыня встала и вышла в соседнюю приемную. Там никого не было, но те же самые слова послышались еще раз.

Тогда она догадалась, в чем дело.

В комнате стоял попугай в клетке, купленный недавно и принесенный вчера только сюда.

Государыня, память которой сохраняла иногда фамилии, раз, мельком услышанные, вспомнила, что имя Красноярский почему-то знакомо ей, и недавно. Это заинтересовало ее.

Немного погодя, попугай повторил опять свою фразу. В тот же день Екатерина велела навести справку, откуда был куплен попугай во дворец.

Оказалось, что он был приоберетен при посредстве Алексеевой. Алексеева же узнала о попугае через вдову бывшего дворецкого истопника, с которой знакома давно. У вдовы живет в квартире старичок; он и предложил продать попугая.

Старичок этот — Матвей Захарович, крепостной человек господ Красноярских, из которых один обвиняется в краже у сиятельного князя Платона Александровича горсти бриллиантов.