ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Шрифт:
— Ах, Ронни, Ронни, еще неизвестно, кто кому будет их пулять! Может быть, баба Поля нам обоим! Не дожил Воль до этого ужаса. Что бы он подумал!
...Они вовсе не ложились в ту ночь. Одетые, обсуждали неоконченные дела. Собрали сидор, притом со знанием дела!
В чистую наволочку наложили только то, что разрешено иметь в камере: немного сахару, курева, карамелей-подушечек, кисть винограда, кружку с вареньем, несколько сладких сухариков, сдобную булочку, мыло, щетку, порошок.
В третьем часу утра вдоль всего Малого Трехсвятительского, убегающего круто вниз к Подкопаевскому, снизу вверх полоснуло слепящими потоками света прямо в окна столовой. Шум мотора стих у подъезда Топот сапог по чугунной лестнице. Стихло на площадке — напротив квартира управдома, четвертая. Значит, будят сперва его как понятого. Ему не привыкать — четыре года назад, летом 34-го он также ассистировал при аресте Рональда.
Звонок!
Баба Поля, кряхтя, поднимается из-за своей занавески в столовой, идет отпирать. Ронина охотничья собака, сеттер — сука Альфа, взлаивает спросонья — ей передалось беспокойство хозяев.
Голоса в кухне. Негромкие, приглушенные. Кити и Роня за дверью из столовой в кабинет судорожно целуются А в кухне снова тяжко бухает дверь, по лестнице снова топот шагов, и баба Поля одна входит в столовую.
— Они ушли, что ли? — в сомнении осведомляется Катя.
— Квартиру шесть спрашивали... За управдомом пошли. Наверх его позвали... В шестую квартиру.
Там, в шестой, живет известная фольклористка Августа Васильевна и немолодой инженер Феликс Ковальский [131] , из МОГЭСа. Оба — немецкого происхождения. Сын инженера Ковальского Павлик — Ежечкин одноклассник и лучший друг. Мальчики больше времени проводят в столовой у Вальдеков, чем наверху — там еще меньше места для занятий и отдыха 18-летних... После школы Ежичка хочет поступить в инженерно-технический, а Павлик — в медицинский.
Так за кем же из них, из тех двух семейств наверху? У Августы — милая дочка. У Ковальских — милый сын. Кто-то сейчас осиротеет...
131
В реальности — Отто Ковалевский. Сын его — Евгений (см. ниже). Августа Васильевна — Эриа Васильевна Гофман-Померанцева.
Поутру оказалось... за папой Ковальским. До шестого часа над головами Вальдеков двигали мебель, скрипели чем-то. Топота ног и голосов не слыхать было — не так строили дома в прошлом веке!
Итак, осиротел Павлик. Кстати, в одном классе с ним училась дочь одного из Кагановичей, кажется, самого Лазаря Моисеевича. Когда впоследствии, летом 1941 года советских граждан немецкого происхождения стали поголовно и грубо высылать этапами из Москвы, Павлик Ковальский с матерью тоже получили повестку прибыть на сборный пункт. Павлик по телефону стал прощаться с бывшими одноклассниками.
— А зачем ты уезжаешь? — спросила маленькая мадемуазель Каганович.
— Меня ссылают. За то, что в паспорте отца указана национальность — немец. В моем паспорте стоит — русский, но все равно высылают.
— Подожди-ка немножко... Я тебе позвоню. Никуда не ходи, слышишь? Девочка, вероятно, шепнула два слова папе. Мол, Павлик уже студент Медицинского института, о немецком языке не имеет понятия, сидел со мною за одной партой. Каганович-папа позвонил еще кому-то. И высылку сына и матери Ковальских отменили.
В результате Москва получила одного из первоклассных хирургов, чьи операции вошли и еще будут входить в научную литературу, в анналы медицины... [132]
* * *
Через несколько дней после беседы с высоким «азным» начальником (сам ли зам. наркома или еще кто-то, имевший право быть в том кабинете, угадать было трудно). Екатерина Георгиевна Кестнер-Вальдек пришла на работу в свой академический институт с небольшим опозданием. В эту минуту курьерша крепила кнопками к доске приказов очередное начальственное распоряжение. Екатерина Георгиевна, никогда раньше служебных приказов не читавшая (теперь их жадно ожидали все, чтобы узнать, кого коснулась за прошедшие сутки железная формула: «Исключить из списков института»), подошла к доске. Только что вывешенный приказ был краток и касался одного лица: Екатерины Георгиевны Кестнер. Правда, формула была чуть-чуть иной: «Отчислить из состава научных сотрудников института».
132
Недавно скончавшийся заслуженный хирург Е. О. Ковальский объяснял, что в классе с ними училась дочь Михаила Кагановича (брата Лазаря), однако, по ее словам, обращаться к дяде было бесполезно, он никогда никому не помогал. И сам М. М. Каганович погиб в годы репрессий.
Сотрудники смотрели не в лицо ей, а будто сквозь него, словно оно вдруг сделалось стеклянным.
Ей запомнилось, что только китаист Константин Павлов, задержав ее руку на миг дольше, чем следовало, в своей, тихо сказал ей несколько ободряющих слов. Но даже ей самой почудилось, что этот хороший поступок отзывал вольнодумством и непартийным отношением к зачумленной. Руководитель института, старый академик В. [133] , дружественно относившийся к покойному Кестнеру и всегда очень внимательный к Кате, принять свою научную сотрудницу не смог: к нему в кабинет, церберски охраняемый, она и не пыталась проникнуть без приглашения.
133
Академик Евгений Самуилович Варга (1879—1964).
Лишь уходя, холодно распрощавшись со всеми, кто еще вчера заискивал и старался услужить, Катя вдруг, случайно или не случайно, увидела директора почти на пороге отдела, ею покидаемого. Уж она было открыла рот высказать что-то укоризненное своему давнишнему шефу, но он сам быстро подошел к ней, поцеловал в щеку и сказал Почти со слезами на глазах:
Mein liebes Kind, aber was kann ich denn dafiir! Jedoch, nicht verzweifeln, mein Kind! Es wird sichmal Wieder was umdrehen! [134]
134
— Мое милое дитя: но что же я могу поделать! Однако не надо отчаиваться, мое дитя! Все еще может измениться! (нем.)
А еще через несколько дней Николай Иванович торопливо говорил ей по телефону, чтобы она «свернула» занятия с японцами.
Скажите, что вы сейчас очень заняты. Или больны. Это пока, временно. Будьте здоровы. Если понадобится, позвоню сам.
Однако «надобности» в ней, по-видимому, больше ни у кого не было, и длилось это долго. У Рональда кончился курс в одной академии и заканчивался временный курс в другой. Институт усовершенствования свертывал работу на летний сезон. Супруги взяли детей, увезли их в глухой уголок Ивановской областной, прожили они там, в деревне, на грибах, ягодах, лесной дичи, рыбе и дешевом молоке. Притом и до отъезда в деревню, и в долгие месяцы деревенской идиллии они каждую ночь ждали гостей. Однако те так и не явились. В конце концов Катя махнула рукой, сказала себе «будь что будет» и предалась мирным сельским радостям — купанию в кристально-чистой Шерне, долгим пешим прогулкам и занятиям с детьми.
Как-то перетерпели и зиму... Пошел 1939-ый. Кто-то доставал переводы, их делали от чужих лиц, ибо это были все технические тексты, например, полный проект организации крупного молочного завода. Рональд перевел его с датского. А обширный труд японского профессора о возделывании риса перевела Катя, и он вышел в свет от имени какой-то мифической переводчицы...
В какое-то весеннее довольно хмурое утро прозвенел телефон. Совершенно будничным, скучным тоном заговорил с Екатериной Георгиевной шеф ее институтского отдела: