ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Шрифт:
Кормила же все семейство добрая хозяйка пансиона «Оливье», войдя, как говорится, в их положение. Когда Катины деньги пришли, спасенные хозяйкой от голодания москвичи явились с букетами роз и коробкой шоколада благодарить «мадам Оливье» за долгий кредит! Позднее, с государственными столовками, бюрократами-завами и полным равнодушием к людским судьбам — на чужбине такая трехнедельная выручка была бы абсолютно немыслимой!
…По дороге в Москву повторился Ронин приступ аппендицита, уже потяжелее первого. Она привезла своего больного с Курского прямо домой, в Малый Трехсвятительский [69] и, как выяснилось, Роня попал в ту самую комнату, где некогда жил его дед и где Ольга Юльевна произвела Роню на свет... Осмотревший Роню врач потребовал немедленной операции. Ее сделали в Яузской больнице и заодно выявили всяческие осложнения в Рониных внутренностях. Их устранили под общим наркозом. Роня видел в снах хостинские дни и слышал музыку XVIII века... Пробудившись, придя в себя, он из газет узнал удивительную новость: его альпинистская экспедиция, после удачного подъема на Казбек, пыталась штурмовать Ушбу, но попала там в беду и потеряла несколько человек погибшими. Траурный митинг по ним состоялся в Большом зале московского Политехнического музея.
69
Вскоре он был переименован в Малый Вузовский.
Вальдеки-старшие с Викой, уже окруженной поклонниками, еще не возвращались из отпуска, и Екатерина Георгиевна опять поселила Роню у себя. Тем временем успела приехать Анна Ивановна, Катина мать, с юга, и Роня остался на полном попечении Екатерины Георгиевны. Он уже чувствовал себя мужем и главой семьи, это скоро признала и Анна Ивановна, не очень жаловавшая покойного профессора. Ежик стал называть своего отчима «папой Ронни». Старшая прислуга семьи Беркутовых, баба Поля, помнившая еще покойного сенатора, тоже благословила Катю на это замужество. Они решили пойти в ЗАГС после полного Рониного выздоровления.
Но однажды, поздним вечером, раздался звонок и чужие шаги. Это прямо с вокзала появился Евгений Николаевич Волжин, приехавший из Японии. Письмо Катино он истолковал именно так, как она опасалась!
Глава девятая. ЦВЕТ СТОЛИЦЫ
1
С улицы явственно донесся перезвон кремлевских часов.
— У вас, оказывается, Спасскую прямо из окна слышно! — констатировал Волжин. — Два пробило. Пора мне куда-нибудь в гостиницу. А завтра утром в Питер.
Сутулясь, он сидел в любимом кресле покойного профессора Кестнера, держал на коленях старого кота Панкрата и ерошил ему шерстку. Зелень кошачьих глаз усиливалась отблеском в них настольной лампы под зеленым колпаком. Сбоку от стола висела в рамке фотография Ленина, читающего «Правду», Валентин Кестнер говорил друзьям: «Когда чувствую, что меня куда-нибудь заносит, — это помогает сориентироваться».
За ширмой лежал выздоравливающий после операции. Он мало участвовал в разговоре, больше слушал, терзаемый укорами совести и ревности. Неужели он стал помехой человеку на таком его высоком творческом пути? Нарушил содружество этого ученого с возможной, желанной ему соратницей, помощницей и спутницей?.. Угадав ход его мыслей, она склонилась над ним — ободрить! Он горячо зашептал ей на ухо:
— Кити! Будь я здоров, рванул бы куда-нибудь... хоть к Пушкину, хоть в Самарканд, хоть на Сихотэ-Алинь... Оставить бы вас с ним вдвоем на годик-полтора! Вот тогда бы все и решилось!
— Я непоправимо люблю тебя, Ронни! И все будет хорошо у нас!
Обернулась к гостю, будто вовсе пропустила мимо ушей его попытку уйти. Тоном, не допускающим возражений, сказала:
— Я постелю вам здесь, на диване. Утром сама провожу на вокзал. Однако: сенсей [70] , где же ваши вещи? Не с одним же этим чемоданчиком вы явились из Токио?
70
Учитель.
— Вот именно, с одним! Остальное поручил отправить следом.
— Боже мой! Ужас какой! Ну, — утро вечера мудренее. Покойной ночи!
Утром они ушли из дому раньше, чем выздоравливающий проснулся. Волжин предложил позавтракать в «какой-нибудь кофейне». Спутница остановила проезжавший автомобиль с желтой полосой вдоль кузова, велела ехать в Столешников.
— Мне трудно представить себе, что с самой революции вы не видели Россию!
— А мне еще труднее представить себе, что увидел вас уже не одну! Неужели это так серьезно?
— Вполне серьезно!
Они сели за столик в кафе «Сбитые сливки». Долго ждали официантку — целая кучка этих полнотелых накрашенных девиц разного возраста окружила пустой столик и, полулежа на нем, сблизив лица, горячо обсуждала какую-то свою животрепещущую проблему. Длилось это не менее четверти часа. Наконец, с видом оскорбленной невинности, официантка записала в книжечку их заказ.
— Екатерина Георгиевна, я чувствую, что вы приготовились к решительному разговору. Вчера я просто застал вас врасплох. Да и сам был слишком ошеломлен открывшейся мне ситуацией. Скажите, когда вы писали мне, вскоре после похорон, вы допускали мысль, что такая ситуация сможет наступить столь быстро? Словом, простите, прямой вопрос: зачем же вы меня обнадеживали? Еще раз простите и, Бога ради, не глядите на меня, как на обвинителя! Откинем совершенно вопрос «кто виноват», спросим себя: «Что делать?» Но для этого мне надо все же кое-что понять! Для вас не новость, что лучшие мои надежды связаны с вами. Мне кажется, что и на свет-то Божий я родился с чувством любви к вам! И что оно — высшее во мне чувство.
— А я всегда считала вас лучшим своим другом и большой опорой в любой беде. Но это как бы иная плоскость отношений. Такая же, как была между вами и Валентином... Я не думала, что вы все это понимаете по-другому. И что для вас это так решительно важно. Если я действительно виновна в вашем... срыве из Японии, то отвечу за это, как говорят, перед Богом, людьми и собственной совестью! Всего важнее сберечь вас как ученого. Дать вам возможность завершить все начатое. Даже я, все же специалист-японовед, не в состоянии оценить значение ваших работ и открытий. Это — мирового значения труды! Но как помочь этому? По моим ли это силам? Вот о чем надо говорить и думать! Поистине, «что делать». Мне не очень это ясно!
— Можно я сейчас буду звать вас Катей? Попроще так...
— Извольте, зовите как угодно, хотя я и не очень люблю это уменьшительное!
— Катя, не работы ради я сюда примчался. Меня, как понимаете, сорвало с места ваше письмо... Расстался с Монтани-сан, оставил дочь, погрузил книги и рукописи в товарный вагон, бросил квитанцию и коносамент первому попавшемуся студенту (их грядущую судьбу един Бог ведает!), потребовал немедленно въездную визу. Получив, в тот же час сел в поезд. Лишь бы не опоздать, лишь бы застать вас... одну! Ну, и все-таки опоздал!
— Боже, Боже мой! Я понимаю, что там, в Японии, понятие о семье иное, что «японская жена» есть там у каждого европейца. Была такая, говорят, даже у митрополита Сергия, нынешнего патриарха. Перед японской женщиной, этой самой, «те-те-сан», или как у нас уродуют, «чио-чио-сан», обязательства мужа-европейца по традиции носит чисто материальный характер, не нравственный. Вы обеспечили ее материально?
— О да, вполне. Она хочет на эти деньги открыть игорный дом в ма-джонг. Вот это, действительно, как вы сказали, иная плоскость отношений. Не будем отвлекаться! Еще раз: как это случилось… столь скоро? Чем вас победил этот юноша? Знаете, это просто какое-то колдовство!