Гортензия
Шрифт:
Даже видавшая виды врачиха и та опешила. Недоуменно подняла свою идеально накрашенную бровь. “Странно… Постнатальная депрессия что ли?”, – мелькнуло в голове. Врач хотела сесть рядом, взять непутевую горе-мамашу за руку и поговорить по душам. Но передумала. Взглянула на часы: ее смена закончилась уже как пару часов назад. Вмиг почувствовала навалившуюся на нее свинцовую усталость и на автомате отчеканив дежурную фразу: “Отдыхайте, мамочка! Нервничать не надо. Вам бы выспаться хорошенько!”, – стремительно вышла из палаты, привычно сунув руки в карманы белого халата.
Поздним вечером за ужином, с удовольствием жуя куриные котлеты, заботливо приготовленные
– Сучья дочь, представляете?! Моему удивлению не было предела! Это ж надо было такое сказать на собственное дитя! – возмущенно восклицала женщина, засовывая в рот очередной кусочек обжаренного фарша, предварительно утопив его в кроваво-красном томатном соусе.
Дочка, которую в родительском доме звали исключительно Маруся, не менее возмущенно, чем мать, качала головой. Почему-то она запомнила на всю жизнь этот, ничем не примечательный, самый обыкновенный семейный ужин и маленький рассказ матери про "сучью дочь". Забавно, что в память зачастую врезаются и остаются навсегда именно такие – незначительные воспоминания из жизни.
Спустя много лет она, уже никакая не Маруся, а врач по призванию Марианна Андреевна, трясясь в скорой помощи по колдобинам и ухабам, глотая слезы и крича отчаянно водителю: “Ну скорей же! Быстрей! Жми на газ! Жми, прошу! Поторопись, миленький!", – не смогла спасти маленькую чудесную девочку, которую изо всех сил пыталась реанимировать, холодным рассудком понимая, что всё, не спасти. Изначально было понятно, что бесполезно! Никаких шансов помочь девочке, которую очень сильно любила мать. Мать – та самая майская малышка, с первых секунд жизни “сучья дочь", – выжила, а ее любимая до умопомрачения доченька – нет.
Конечно потом, в своем далеком врачебном будущем, Маруся естественно не свяжет воспоминания из далёкого прошлого (обычный, один из… семейный разговор за кухонным столом) и этот ужасный случай из ее врачебной практики: слишком много между этими событиями воды утечет.
Отец их трех-человечного врачебного семейства, внимательно выслушал супругу. Громко цокнул языком.
– Ты, жена моя драгоценная Лизавета, много чего видела за годы своей практики. Пора б уже тебе и перестать удивляться. В нашей профессии нет места равнодушию и нет предела удивлению. Тебе ли не знать, милая моя супруга.
И, мысленно поражаясь загадочной химической модификации ДНК в генах-маркерах, из-за которых, возможно, и случаются послеродовые депрессии, заведующий психотерапевтическим отделением местной больницы, добавил:
– Вполне возможно, что твоя роженица попадет к нам. Как ее там? Арина Измотова? Надо запомнить. Имя какое славное: теплое, старинное… Все будет хорошо. Пропишем новоиспеченной маме антидепрессанты, отправим на массаж, назначим сеансы к психологу. Пропьет витаминчики. Порекомендуем группу поддержки. Вылечим. Да, Марусь?
Он подмигнул сидящей напротив четырнадцатилетней дочери и внутренне горько усмехнулся: “Это ж надо так: “сучья дочь”. Ну мамаша дает! Сумасшедшая! Ей к нам в отделение – прямая дорога”.
Однако дорога сумасшедшей мамаши Арины Измотовой свернула в иную сторону. Откормив полгода дочь, как положено, грудным молоком,
“Мамина нерадость” с необычным именем Гортензия особых неудобств не доставляла: ела хорошо, смачно причмокивая, развивалась в соответствии с нормами, плакала мало, капризничала в меру, много внимания к себе не требовала. Молодая женщина делала для малышки все необходимое. Добросовестно запоминала рекомендации детского врача-терапевта. Выполняла все правильно, а не через пень колоду. Купала каждый вечер, меняла памперсы, кормила по часам, покупала игрушки, вывозила на прогулки в старой коляске, доставшейся ей от соседки.
Она понимала что такое ответственность по отношению к собственному ребенку, – точнее: отлично знала, помнила до мелочей, до щемящей боли, как выглядит безответственность матери к дочери. Испытала на собственной шкуре. Этого бы она себе никогда не простила. Но чувство долга и исполнение своих обязанностей – это все, что угодно, но только не безграничная материнская любовь, согласитесь.
Мать ее не любила. При виде дочери сердце ее не начинало биться по-матерински волнительно, а продолжало стучать ровно. Никаких сентиментальных чувств к своей, родной кровиночке Арина не испытывала, а просто уживалась со своим ребенком. Просто-напросто уживалась, без всякого жертвенного, обволакивающе-мягкого, бескорыстного агапе.
Отец, тот так и вообще – вне поля зрения. Где он, что с ним? – девочка ведь, даже повзрослев, так и не узнала всей правды. Настоящей, истинной и грустно-обыденной правды, а не той, что – со скудных слов матери и по-детски наивно додуманной, дофантазированной ею самой.
Материнская нелюбовь. Страшное словосочетание. Вопиющее. Непостижимое для ума большинства людей. Противоестественное. Поразительно, как всего-то в двух словах уместилась такая огромная, тотальная несправедливость по отношению к беззащитному маленькому существу, с открытым сердцем пришедшему в этот сумасбродный мир.
Часть вторая
1
Кошку звали Гортензия. Почему он так ее назвал – он и сам не знал. Вернее, – не помнил. Да много ли мы что помним? Даже важные моменты забываем на раз, а уж незначительные, текущие мимо – тем более. Но если бы кто-либо хорошенько покапался в его памяти, то непременно бы отыскал откуда ноги растут.
Нет, первопричина – не горшок с щеголеватым голубым цветком на кухне из его детских воспоминаний. Не домашний многолетний листопадный полукустарник с удлиненными ярко-зелеными, зубчатыми по краям листьями и крупными шапками цветов, за которым тщательно ухаживала его мама: ”Гидрангея крупнолистная, сынок. Красота какая! Загляденье!" – восхищалась она. И добавляла заботливо: “Смотри, мой мальчик, издалека любуйся, но пробовать не смей, слышишь? Ты же все в рот тянешь, на вкус пробуешь, знаю! Заруби себе на носу, детка, что части этого растения содержат цианогенные гликозиды. Очень, очень опасные вещества! Ядовитые!”.