Гортензия
Шрифт:
Мама была права: он действительно все пробовал на вкус, только так до конца понимал что к чему. С раннего детства все тащил в рот, да и потом, повзрослев, – уже по привычке. Любопытствовал: вкусно или не вкусно? Так и остался дегустатором по жизни: гурман, знаток виски и ценитель женщин, – всем трем вещам придавал особое значение. Эдакий жуир, пробующий жизнь на вкус. Вот и голубую мамину гортензию он, конечно же, тогда, в своем утопающем в любви детстве, тоже попробовал: "Тьфу, гадость несусветная! Беее…", – сморщился от горечи и выплюнул лепесточек.
Мать обожала свою комнатную гортензию, в которой было идеальное сочетание густой зелени и пушистых соцветий: “Ну-ка, ну-ка поглядите, какая красавица нарядная на
Его мама, так много знавшая про растения (кандидат биологических наук все-таки), с увлечением рассказывала про правильную кислотность почвы и про специальные подкормки, содержащие простые квасцы, благодаря которым можно сохранить роскошный голубой окрас цветов. Про то, что в народе это растение называют “семикорень”, поскольку корень у гортензии покрыт семью разноцветными слоями. Про то, что небесный оттенок гортензии – это специальный сорт Nikko Blue, капризный цветок, но разве не все красивое – капризно? Он слушал маму и думал лишь: не все красивое – вкусно, это он теперь точно знает. Пробовал.
Но назвал он кошку все-таки не поэтому. Первопричина и следствие были в ином. Не в мамином керамическом кашпо, в котором разрасталась капризная гортензия с пушистыми соцветиями, похожими на детские голубые шапкочки. Дело совсем в другом: в том, что его память не достанет из залежей прошлого. Слишком второстепенно, чтобы вспомнить. Слишком далеко, чтобы дотянуться.
Гортензия – странное имя из туманной молдости. Нет, не имя первой незабываемой любви. И даже не одной из тех, о которой помнится всю жизнь с легкой тоской и щемящей нежностью. Просто был у него лет в двадцать пять роман с весьма юной особой. Совсем еще девчонка, цыпленок желторотый: нескладная, стеснительная и… солоноватая на вкус. Слегка солененькая, как легкий привкус моря на губах.
Когда он с ней познакомился, у деда на летних каникулах, она была еще ребенком: ему было скучно, а она его, тогда еще беспечного студента, заинтересовала своей беспомощной дерзостью. Огрызалась и задиралась яростно, а в глазах – пустота и затаенная боль. И имя у девицы было какое-то странное, несовременное… как же, как же? … ммм… да и ладно – к чему вспоминать неважное?
Он с ней, кажется, даже и не попрощался тем летом. Уехал по английски, без ерунды из фальшивых слов. Уехал в свою привычную жизнь, благополучно вычеркнув девочку из памяти, пока случайно – (спустя несколько довольно бурных и богатых на мимолетные романчики лет) – не столкнулся с ней на улице. Вспомнил он ее, правда, с трудом, смутно, однако не прошел мимо. Она, одинокая и плывущая по течению сама не понимая в какую сторону, схватилась за него, как за спасательный круг. Думала, что теперь, с ним не утонет. Но ошиблась, конечно: рядом с ним рано или поздно тонули все.
Она совершенно не имела представлений о любви – не о той, что в книгах и в романтических кинолентах, а о той, которая реальная, между мужчиной и женщиной, жизненная. Ради этого, неизведанного сладостного чувства она на все была готова! Бросилась в роман с ним, как в омут с головой.
Впрочем, на его взгляд, и не роман между ними был вовсе, а так, романчик. Вялотекущий и по его меркам долгоиграющий – как старая заезженная пластинка, которую включаешь скорее по привычке, когда нечем больше заняться. И пластинка, когда-то идеально-блестящая, новенькая и вызывающая приятное волнение при первых же звуках, а теперь вся покоцанная и заикающаяся из-за обилия царапин, воспроизводит
Вот и он – выкинул из головы. Враз забыл, как она была хороша в начале их любовного романчика, как трепетала в его стремительных объятиях. С легкостью стер из памяти, как распыляла его ее скромность, как ныло мужское сердце, как торопился к ней домой (маленькая квартирка в старом доме, где-то на выселках, в тигулях каких-то, но для влюбленного ведь и сто вёрст не расстояние). Запамятовал, как спешил, чтобы обнять, прижаться, ощутить ее на вкус: слегка соленую, совсем чуть-чуть. Как ему нравилось срывать с нее платье резким движением, торопливо целовать ее в юные свежие губы. Не только губы, – она вся была пропитана той самой первозданной, предрассветно-грозовой душистой свежестью. Свежестью, которая его всегда опьяняла.
Ему было интересно наблюдать, как она раскрепощается от каждого выпитого ею фужера вина, которое он непременно приносил с собой – обычное, недорогое, – ей и такое в самый раз. Она забавно пила вино: большими глотками, как сок, немного морщась от горечи и непривычного еще вкуса. Он же смаковал дорогой виски, – пригубливая по чуть-чуть в качестве аперитива, чтобы возбудить аппетит, так сказать.
Неторопливо подливал ей низкопробную бормотуху. Наблюдал, как она хмелеет. И чем больше она пьянела, тем сильнее ему нравилась. А когда ее щеки разрумянивались от пары-тройки фужеров дешевого вина и в глазах появлялся тот самый, необходимый ему, блеск, он произносил неспешно: "Ты слишком далеко сидишь от меня. Подойди поближе". Говорил он эти слова полу-тихо, проникновенно, волнительно: ровно так, что любое женское сердце – непременно в пятки, не от страха, нет! – от робости, волнения и от вполне ожидаемой истомной слабости. Затем, оставляя на журнальном столике тумблер с остатками виски, он неторопливо начинал учить ее искусству любви. Искусству, с котором она была совершенно не знакома: он был первый. Научил. Всему, что хотел – научил.
Она была словно пластилин: мягкая, податливая и пластичная. "Солененькая моя, – шептал он, по привычке пробуя ее на вкус, – русалочка морская, не стесняйся, не робей…". Научил. Всему научил. А потом бросил без лишних слов и тягучих объяснений. Отпустил свою русалочку в море, точнее – в душ, а пока она там плескалась, просто закрыл за собой дверь. Ушел, потому как скучно: все знакомо, ничего нового, никаких острых ощущений, никакого свежего ветра. Все пожухло, потускнело и завяло. И не вкусно совершенно: пересолено. И от свежести уже ничего не осталось: одна затхлость да духота.
Прикрывая за собой дверь, он, на автомате, по привычке, щелкнул выключателем и погасил свет в прихожей, а заодно – отключил все ее чувства. Все до единого. Оставил девушку с распотрашенной душой, в кромешной темноте и с сердцем, прожженным его тавро. Ни в ее душе, ни в ее девичьем маленьком девичьем сердечке больше любви не осталось. Ни для кого. Любовь испарилась вместе с его беззвучным исчезновением.
А она любила… Как же она любила! Вера в свою первую любовь была незыблемая, непоколебимая. "Моя любовь к нему – единственная! Одна на всю мою жизнь, другой и не надо!” – заговорщицки-доверительно шептала с надеждой по ночам. Она верила в две вещи: в него и в Бога. Несмотря на свой столь юный возраст, вера во Всевышнего возродилась в ее сердце с какой-то неистовой силой. Полюбив его, она как-то незаметно для себя сразу же пришла к Богу. В первый же день, когда его встретила – пошла в церковь. Благодарить.