Горячая река
Шрифт:
— Ну, исколотят, — засмеялся Лепихин, — помешают распутать невесту, — значит, свадьбе не бывать. Значит, начинай жених сначала.
— Ну, а тут как дело?
— Тут-то так. Талач непрочь отдать свою девку. Да жена у Талача-то ведьма, простыла злая, Чакава зовут. Вот эта ведьма и не хочет отдавать Кениль за того молодца. Сегодня четвертый раз подстроила ему капкан. Рожу в кровь исцарапала.
Синеглазый Миша Кобычев ввязался в разговор:
— Уговора у них не было. Захотят выдать, небось, только для прилику запутают дочь-то...
Крашенинников и Миша пошли вдоль юрт.
— Нашел я подходящего камчадала, — говорил Миша. — Сам он из стойбища, что за Горячими ключами. Изрядный толмач. Звать его Тырылка. Вот он стоит, дожидается.
— Зови его.
Крепкий, мускулистый Тырылка, часто помаргивая острыми узкими глазами, говорил потом Крашенинникову;
— Не зови нас — камчадал, бачка. Нашему народу имя есть. Ительмен. Русское слово — житель. По-нашему — ительмен.
Поздно вечером Крашенинников при свете двух плошек — эек, со светильнями из моха, потрескивавшими в нерпичьем жиру, писал в свою тетрадь-меморию:
«Один я поеду в первое путешествие по Камчатке, на собаках поеду, прямо на восток. Сученки собачьи тут худеньки, а в езде норовисты и быстры. Довезут до Горячих ключей, и то на первый раз ладно. Посмотрю, что такое за Горячая река. Своих троих оставлю здесь, в Большерецке. Им и тут работы хватит. А если опасно, то один я пропаду, а они живы останутся».
Скрипит гусиное перо по шершавой толстой бумаге. Храпит Плишкин на теплых полатях. Шуршат тараканы, и заунывный ветер тонко посвистывает за стенами избы. В щель под порогом тянет неприятным холодом и запахом прелой рыбы.
За стеной прогорланил петух. А Степан Петрович все писал, склонившись над столом.
III
К Горячим ключам Крашенинников тронулся 17 января 1738 года. Провожал его весь Большерецк. Ительмены и казаки помогали укладывать и увязывать поклажу на санки. Тырылка осматривал снаряжение, прикрикивал на собак, суетился, говорил Крашенинникову:
— Гляди, бачка. Ай, хороши собаки! Ай, жирные собаки! Летом бегали в тундру, мышей копали, мышей жрали много. К рекам бегали, рыбу лапами ловили, как медведи. Ух, сильные собаки! Довезут до Горячей реки. Это я, твой верный харо [1] , говорю верно, бачка.
1
Харо — слуга.
За последние недели Крашенинников успел выучиться немного говорить по-ительменски и теперь спросил Тырылку:
— Хороши ли шежхед? [2]
Тырылка радостно засуетился:
— Э, э... Наш шежхед на костяных полозьях. Из моржовых ребер полозья. Нарты побегут скоро, скоро! Сам злой Пиллячуч не догонит...
Один из ительменов, сопровождавших Крашенинникова, должен был идти по целинному снегу впереди собак и прокладывать дорогу.
Румянолицый бородатый человек бросил ему какое-то замечание.
2
Шежхед — сани, нарты.
— Что он сказал? — спросил Крашенинников Тырылку.
— Уминать снег крепче, Галач сказал. Садись, бачка...
Кто считал версты и расстояния в этом далеком краю, в заснеженных просторах, освещенных низким багровым солнцем?
IV
Нестерпимо блестят искристые льды. На лицо Крашенинникова опущена частая черная сетка из конского волоса. Она предохраняет глаза от нестерпимого блеска снега. Видит Крашенинников сквозь сетку, как движется впереди саней ительмен. На ногах у него широкие «дайки», похожие на решета из гнутого дерева, обтянутые оленьими шкурами. Быстро скользят по твердому снегу легкие санки. Тянут их четыре собаки в упряжке. Рядом на лыжах бежит Тырылка, переговариваясь с худым длинноногим ительменом, который правит передней упряжкой. Это Кашак, собачий кучер, каюр. Он машет кривой палкой — ошталом, свистит, кричит на собак:
— Дуклык... дуклык... (Вперед!..) Уга!.. (Влево!..) Хна!.. (Направо!..) — И собаки точно выполняют команду.
Езда убаюкивает. Дремлет Крашенинников. Откуда-то выплывает величавая родная Москва... Бежит по холоду ученик Славяно-греко-латинской академии, что за иконой Спаса, на Никольской, спешит тот ученик, Степа Крашенинников, на Красную площадь разменять алтын жалованья, купить на полденежки кружку горячего сбитня. Шумит, горланит застроенная лавками площадь. Озорник ножку подставил Степану. Со всего размаху падает мальчик лицом в московский снежный сугроб.
Лицом в камчатский снег упал Крашенинников. Слетела волосяная сетка. Набился жухлый снег в нос, в рот, за ворот кухлянки.
— Шалк! шалк! — неистово вопят каюр и подводчик. — Назад! назад!
Тырылка поднял Крашенинникова:
— Руки-ноги не ломал, бачка? Лыжи надевай... Собак лови... Амэй!.. (Ну-ка!..)
Подводчик сидел на снегу, протяжно выл стонущим тонким голосом, показывал себе на ноги.
Ительмены поймали собак, подманив строптивых кусками сушеной рыбы, стали разматывать спутавшиеся ремни упряжек. Сообразил Крашенинников, что собаки раскатили сани на косогоре, сшибли подводчика.
Сидел Тырылка на корточках, мотал головой:
— Худа-беда, бачка. Кашак ногу попортил.
— Э, э... (Да, да...) — жалобно стонал подводчик.
Крашенинников смотрел на дальний густой кедровник, на спускающуюся вниз равнину...
— За лесом река Авач? — спросил он Тырылку.
— Э, крошчу... [3] Там Паратун — острожец. Ночевать в лесу надо. Завтра в острожце будем.
Думал Крашенинников:
«Что делать с Кашаком? Не бросать же его, замерзнет...»
3
Да, господин.
Собаки неистово залаяли.
— Гет! — крикнул на них Тырылка, и собаки, поджав хвосты, умолкли. Люди прислушались. Морозная поземка ясно донесла до них характерный шорох.
«Жич-жвых... Жич-жвых...» — пели лыжи.
Молодой охотник с притороченными к поясу двумя зайцами быстро спустился с косогора. Уткнул копье в снег, застопорил, остановился. Крашенинников встретился взором своим с изумрудными глазами охотника и подумал:
«Какой красивый! Только лицо его почему-то поцарапано. А наконечник копья не железный, а из острого камня».