Горячая верста
Шрифт:
— Поймите меня, Спартак... — заговорил Бродов, и в голосе его послышалась мольба.
— И понимать не хочу! Институт не вотчина Бродова, учреждение государственное. Вы напортачили в заказах по железногорскому стану, вы и убирайтесь.
Группа фильтров, слава богу, ничего! Наш труд недавно в приказе отмечен.
— В приказ-то я вашу фамилию вставил, — растерянно парировал Бродов.
Но инициатива от него перешла в руки Папа; теперь директор не наступал, а оборонялся. И Пап заметил это и усилил натиск.
— Приказ подписал директор, лицо официальное. А кто он такой и что за человек — не мое дело. Сегодня вы, завтра другой.
Пап снова метнул на Бродова огонек птичьих глаз и, видя, что противник растерян, продолжал наносить удары.
— «Видеоруки» выбросили на слом, рабочие написали письмо в Высшую Аттестационную комиссию,— они требуют лишить вас ученой степени. Так-то, шеф! А там ещё комсомольцы бузу подымают. Я притушил костер, но мне не удалось погасить его совсем. Ваше дело плоховато, и не валите вы с больной головы на здоровую.
— Погоди, Пап, что ты городишь: ты же сказал, комсомольцы не станут. Как тебя понимать?..
Последние слова Бродов проговорил бессознательно,— он поверил Папу и уж представил, как его вызывают в министерство, как там, на коллегии, начнется обсуждение институтских дел, представил, как потом им лично, как ученым, займутся в Министерстве высшего образования, как председатель ВАК прочтет документ, лишающий его звания. И как потом он, Вадим Бродов, развенчанный кандидат, опозоренный, идет по Москве и не знает, куда ему следовать: домой или в институт. Потом ему стали рисоваться сцены объяснения: дома, в отделе кадров министерства, с друзьями...
Бродов отвернулся от Папа. Он смотрел в окно и призывал на помощь всю силу воли и здравый смысл, чтобы не делать больше глупостей, а как-нибудь выпутаться из этого положения.
И он решил: разговор с Папом надо перенести домой и там, за ужином, в семейной обстановке, обсудить сложившуюся ситуацию. Он верил в практический ум Ниоли, в её способность улаживать любые дела.
И Бродов сказал Папу:
— Мы сейчас возбуждены и говорим много глупостей К тому же...
Он взглянул на часы:
— ...у меня сейчас совещание. Приходи сегодня вечером к нам...
— Занят. Не могу! — отрезал Пап. И поднялся.
Шумно вздохнул.
— Приходи же. Я прошу. И Ниоли...
— Ладно,— кивнул Пап от двери,— Может, приду.
И вышел довольный собой, Его натура раскрылась сегодня с такой силой, какой он и не ожидал.
Конечно же, письмо рабочих он придумал на ходу, и придумал, как теперь мог заключить, к большой своей пользе и выгоде.
Давно наступило утро. Бродов уехал на работу, но Ниоли не хотела вставать: включила над головой бра и долго ещё лежала на высоких подушках, сладко и шумно зевала, прогоняя сонную истому. Потом она разглядывала свои руки — в воображении вызывала картину, как бы эти руки красиво могли быть представлены в сцене умирающего лебедя, если бы Ниоли пошла в балерины. Но Нёличка, как называла её мать, пренебрегла искусством, она пошла в модный и труднодоступный институт международных отношений, и хоть с горем пополам, но закончила его и получила диплом,— теперь он составляет главный источник её гордости. Она нередко, в кругу друзей, когда, конечно, заходит речь о призвании и общественных задачах, нет-нет да скажет: «Я по образованию дипломат, мое дело темное». И все непременно рассмеются такой шутке, одарят молодую женщину взглядами, в которых она прочтет то зависть, то искренний восторг, но чаще и то, и другое.
Друзья её называют Нёлькой, муж говорит просто Нёль, — она благосклонно принимает все эти варианты, но бывает уязвлена в своих лучших чувствах, если человек не близко знакомый и по делу официальному обратится к ней без должного почтения, позволит себе фамильярность. Ниоли не занимает никаких постов, но не считает себя вправе стоять в стороне от мужниных дел, — особенно когда речь идет о подборе кадров, расстановке людей, в которых муж её, по её глубокому убеждению, как и всякий мужчина, ничего не смыслит. Тонко, деликатно, скрытыми от мужа путями она взяла под контроль отдел кадров института, и никто на свете, даже муж её, не смог бы обнаружить нити, за которые она дергает. А ниточек этих всего три: начальник отдела кадров, секретарша директора, она же дочка старой приятельницы, и дальний родственник Ниоли Спартак Пап. Между прочим, она с ним училась в одном классе и ещё девочкой была в него влюблена.
С этими людьми она встречается или говорит по телефону. Они её слушают: сообщают ей о движении сотрудников, всяких упразднениях, назначениях — и если не получат от нее санкции, не дают делу хода, а тем более, окончательного завершения.
«Как удивительно просто устроено все на свете!»— думает Ниоли, расправляя зеленое атласное одеяло и бросая взгляды на белые, как парное молоко, руки.
Она притушила яркий свет и включила ночник над туалетной тумбочкой,— в спальне разлился усыпляющий полумрак, и она закрыла глаза в надежде, что поспит ещё часок; но сон к ней не приходил, его не пускали веселые приятные думы, лениво ходившие в полусонном тумане: — да, конечно, в жизни все устроено так просто и так хорошо, так ясно... Зачем это люди прилагают столько сил, чтобы все усложнить, запутать, надеть на себя тяжелые, как кандалы, правила, выработать законы и затем принуждать людей к их исполнению. Ведь все равно на свете есть и всегда будет много людей, которые заняты тем, как бы все устроить ко своей собственной выгоде.
Она вновь открыла глаза. Сквозь тяжелые оконные шторы просвечивался хмурый зимний день; с улицы доносился шум автомобилей, во дворе дома по обледенелому асфальту шаркал метлой дворник. Здесь же, в спальне, ничто не напоминало о суете жизни, людских тревогах. На паркетном полу лежал во всю комнату китайский ковер — безвестный художник изобразил на нем купол ночного неба с месяцем и крупными звездами; Ниоли любит вставать на «небо» босыми ногами, она любит затем сесть в темно-красное кресло, что поставлено у окна, и некоторое время посидеть в нейлоновом халате. Он точно облако окутывает её тело, просвечивая голые плечи, ноги, спину. Кажется, ещё вчера в квартире было шумно — сын и дочь, студенты, наполняли все вокруг книгами, иностранными журналами — с утра до ночи гремели магнитофоны, транзисторы. Потом вдруг, словно сговорившись, сын женился, а дочь вышла замуж; им купили кооперативные квартиры, отселили, и в квартире Бродовых наступил рай. Никого нет, все четыре комнаты раскрыты, все хранят тишину и ждут, когда хозяйка выйдет и начнет неспешный обход своих владений. Недавно из Польши по особому заказу на их имя пришел комплект мебели для кухни, столовой и гостиной. Столы, стулья, кресла, софы и диваны в современном стиле — рассчитаны на эффектные позы «полулежа»; полировка настолько идеальна, что во все деревянные части можно смотреться, как в зеркало, и что особенно важно: мебель исполнена прочно, не в стиле модерна, где все стоит на куриных ножках. Нравилась Ниоли и обстановка в спальне, её собственном кабинете и в кабинете мужа. Мебель здесь исполнялась по индивидуальным чертежам, по спецзаказу. Словом, все в квартире нравилось молодой женщине, и она любила в ней побыть одна, любила поваляться в кровати столько, сколько ей захочется, и даже не всегда отвечала на телефонные звонки, раздававшиеся в эти, так любимые ею, утренние часы.
Неожиданно раздался звонок в коридоре. Сунув ноги в тапочки, она метнулась к теплому халату, но тотчас услышала знакомое лязганье дверных замков и успокоилась: пришел Вадим. Только он имеет ключи от квартиры,— больше открывать некому. И Ниоли сбросила вязаный халат, накинула нейлоновый. И вышла навстречу мужу. Он уже раздевался в коридоре и чего-то говорил ей через все комнаты.
— Не слышу тебя! — вышла она в гостиную.
Вадим заключил жену в объятия, поцеловал в шею, поочередно прикоснулся настывшими на морозе губами к её теплым розовым щечкам. Внутренне Ниоли поежилась: ей не нравились бездушно-холодные поцелуи мужа, словно он выполнял давно заведенный и устаревший ритуал. Неприятный озноб пробежал по телу и от его холодных и тоже будто механических рук; и она, как это часто бывало в последнее время, подумала, что муж её хоть и здоровый, красивый — он хоть и нравится женщинам, но годы свое берут. Ему уж скоро будет пятьдесят, в нем нет и не может быть того тепла и трепета, которые бушуют в молодом организме,— и мысль о какой-то другой жизни скользнула в голове, но только скользнула, потому что опытный взгляд уловил тревогу в глазах мужа, и она, усаживаясь на диван под большим белым торшером, спросила: