Горячая верста
Шрифт:
Институт огромен. Лабораториям нет числа, и все они оснащены сложнейшей дорогой аппаратурой, уникальными приборами; учет им ведется в такой толстой книге, что её прочесть невозможно. Здесь почитается за необходимость во всем применять электронно-вычислительную технику, потому и счетные машины установлены едва ли не на каждом этаже. А весь первый этаж отдан под вычислительный центр, где электронные машины так велики, так могучи и таинственно непонятны, что понимать их может лишь небольшое число людей, принадлежащих к элите институтских ученых.
Если в институт попадает человек из провинции или столичный, но из тех, что редко бывает в учреждениях, он входит в дубовые скоростные лифты робко и кнопки нажимает так, будто они имеют способность
Прежде тут был союзный институт по проектированию прокатных станов, но теперь этот институт и его директор Фомин, вместе со всем персоналом, влились в институт Металла. Фомин сбросил со своих плеч заботы по финансам и хозяйству, он занят теперь одной наукой и проектированием. И хотя должность его звучит не так громко — начальник прокатного отдела! — но старик доволен, и вес его в научных кругах не убавился. Между прочим, по его докладной записке создан НИИавтоматики. Большой институт. Нет никакой возможности разобраться заезжему человеку в лабиринте коридоров, холлов, залов заседаний, кабинетов, комнат... Может быть, тут всех отсеков и не больше, чем сот в пчелином улье, но там, по крайней мере, без особого труда разгадаешь порядок расположения пчелиных домиков, поймешь целесообразность их устройства, — здесь же так все перепутано-переплетено, что и сам черт сломает себе голову.
Но директор института Вадим Михайлович Бродов ориентируется без малейших затруднений. Он знает: три первых этажа — домны; три средних — мартены; три верхних — прокатные станы. Вадим Михайлович руководит институтом через начальников отделов. Выслушивает их доклады, с них спрашивает за состояние дел. Руководителей секторов, групп он знает лишь отчасти. Их слишком много. Впрочем, одного из них — руководителя группы фильтров Спартака Папа, он знает очень хорошо. Пап — умница, дипломат. Пап для особых поручений.
С таким поручением он отправился в Железногорск. Но обстоятельства вынудили директора прервать миссию Папа. Бродов послал ему телеграмму, в каждом слове которой звучала тревога: «Прервите дела, выезжайте немедленно». И Пап, не любивший торопиться, на этот раз явился в кабинет директора прямо с вокзала. И по землисто-серому цвету лица Бродова, по тому, как Вадим Михайлович поздоровался с ним, — протягивая ему руку, продолжал читать лежавшую перед ним кипу бумаг, — по всем этим признакам Пап сделал вывод: разговор предстоит невеселый. По давно усвоенной привычке замирать в подобных случаях, не делать лишних кругов в сосуде, переполненном через край, он неслышными шагами подошел к кожаному креслу перед столом директора, опустился в него. Смотрел, как директор, продолжая читать бумаги, нервно пощипывал темно-бурую лопату-бороду, — её в институте зовут «курчатовка» — и как он время от времени брал её в кулак и тянул книзу. Потом Пап от нечего делать принялся вспоминать другие ситуации, когда директор точно таким же манером брал в кулак бороду и начинал развивать какие-нибудь мысли. Когда у него хорошее настроение, он заводит разговор о физике, и нередко с томной грустью замечает: «Я же физик, что вы хотите?..» И затем последуют жалобы на судьбу. Ученый есть ученый и незачем ему директорское кресло. Вон академик Фомин! Он хоть и поздновато, но вынул из хомута шею, а я, как видите, влез в хомут.
— Где Савушкин? — спросил директор, поднимая на Папа серые с зеленым отливом глаза. И в глазах этих, обычно сиявших для Папа лаской и доверием, сейчас стоял холод.
— Савушкин? — Откуда я знаю... Под Москвой где-то. А что, Вадим Михайлович?.. Случилось что-нибудь?
— Да, случилось! Мне звонил министр, приказал написать объяснение, на каком основании уволили из института большого специалиста.
— Он сам ушел! — невозмутимо сказал Пап.
— Не валяй дурака! Ты лучше, чем кто-либо, знаешь, кто «уходил» Савушкина, и ради кого его «уходили».
Бродов, казалось, испытывал удовольствие при виде растерянного, сделавшегося совсем круглым Папа; Бродов вымещал на нем злобу за причиненную боль, за те унизительные объяснения, которые он давал по телефону министру по поводу увольнения Савушкина из института и назначения на его место Папа — человека, не знающего не только фильтры, но даже и азы металлургии. Отдел Фомина подготовил министру доклад о дефектах автоматических систем на железногорском стане; и там сотрудники его отдела яркими красками расписали новые фильтры, созданные институтом. Не преминули задеть и «Видеоруки», подсчитали экономический урон, понесенный государством от их внедрения на вновь строящихся станах страны. Фомин, конечно же, упомянул, что «Видеоруки»— творение Бродова, тема его кандидатской диссертации. И, может быть, в устной беседе, между делом, сказал о родстве Папа с женой Бродова.
— Цинизм и пошлость я бы тебе простил, — продолжал Бродов, обжигая Папа презрительным взглядом, — но ты ещё и дурак, а это, как говорят французы, надолго. Зачем тебе понадобилось рекламировать свое родство с Ниоли?..
Бродов вспомнил, как министр без всяких церемоний спросил по телефону:
— Правда ли, что Пап — родственник вашей жены?..
Бродов не помнит, как отвечал министру, он только помнит, как горели щеки и уши, молотками стучало в висках.
«А все этот Пап, все Пап проклятый!..» — думал он тогда. И точно о том же думал он сейчас, глядя на Папа полными бессильной злобы глазами.
Министр был нетерпелив в разговоре, не скрывал возмущения. Не дослушав объяснений, приказал лично поехать к Савушкину, извиниться перед ним, вернуть его в институт, — да так, чтобы не ставить Савушкина в зависимость от случайных людей. Таких, как ваш...
Он забыл фамилию и, напрягая память, проворчал нечто вроде «А, черт!..» Потом почти выкрикнул: — Папа!..
Он, конечно же, нарочно сказал: «Ваш Папа», а не Пап. Бродов не стал поправлять, а только склонил к трубке голову да так, что борода его прижалась к верхней пуговице однобортного, недавно сшитого по заказу Ниоли костюму.
Сейчас, вспоминая подробности беседы с министром, он слышал, как по всему телу его бежит озноб. Что теперь думает о нем министр?.. Как ему работать?..
Бродов оперся грудью на стол, задумался. Он излил на Папа всю желчь, выплеснул на него все самые обидные слова и теперь мысленно перенесся домой, представил диалог с Ниоли. Он знал: как только он выпустит из кабинета Папа, так тут же этот прохиндей доложит Ниоли обо всем случившемся. Они станут вырабатывать план действий, и он, Бродов, окажется в жерновах их закулисных махинаций. А по опыту он знал, их козни имеют не меньшую силу, чем доклад Фомина министру о дефектах автоматики. — Ладно, Пап, — заговорил Бродов тоном, в котором слышалось примирение. — Бранью делу не поможешь. Вам придется уходить. В другой институт. Я устрою.
— Не пойду, — выдохнул Пап. Он вскинул на Бродова птичьи, заплывшие жиром глаза, метнул в него искры вспыхнувшей внезапно ненависти. Его огромный живот дрожал под полами дорогого костюма, и шея, малиново покраснев, вздувалась от прерывистого тяжкого дыхания. — Закон на моей стороне: я получаю премии, был отмечен в приказе... У вас плохи дела, вы и уходите. А у меня, слава богу, ничего... дела идут.
Бродов откинулся на спинку кресла, вцепился в мягкие подлокотни. Он понял: свалял дурака! Надо бы с ним по-хорошему, а он... разъярил... Обидные слова, которые он только что выплескивал на голову Папа, — все отошло в сторону... Теперь в разгоряченном мозгу билась одна мысль: ты сам глуп и примитивен, ты сам дурак, сам дурак!.. Бродов вдруг, в одно мгновение, осадил себя, но было поздно: отношения с Папом были испорчены. Пап теперь встал на дыбы и, чего доброго, пойдет на своего обидчика в атаку.