Горячий снег
Шрифт:
– Ты чо? Самый крутой, что ли? Круче варёных яиц? – слегка дав ему под дых, вдруг спросил он Виктора Романовича. – Тебе чо, старче, тебе больше всех надо…?
– Вы что себе позволяете, товарищи?! – возмутился только что испеченный пенсионер, но тут понял, что сейчас его будут бить… и возможно сильно, и что его вставная нижняя челюсть наверняка вылетит и сломается… А тут ещё это предательско-мандражирующее ощущение пробежало по всему его телу, как перед тем боем, когда заранее знаешь, что будешь сильно пострадавшей стороной с бо-о-о-о-льшими такими потерями. От таких ощущений Виктора Романовича вдруг стали простреливать нехорошие мысли, он стоял и думал, что ему теперь делать…? Попытаться трусливо
– Ты чо на вилы-то лезешь? Ты чо оттопыриваешься, старый ты павиан? – уколол его леденящим взглядом тот, что был в наколках, что дал ему под дых, от чего Виктор Романович боязливо втянул голову как черепаха в одночасье, лишившись остатков речи.
– Кистень, давай «накатим» ему от вольного за такой базар? – вдруг не совсем вежливо обратился он к своему приятелю.
И молодые люди неправильной формации, по мнению Виктора Романовича, стали «накатывать» ему от вольного, то есть бить смертным боем. «Накидали» они ему действительно конкретно и от души. Сначала они профессионально насовали ему по почкам, а потом по больной печени, а когда сбили с ног, то вообще метелили всего без разбору почем попало до тех пор, пока Виктор Романович не перестал ощущать на себе глухие удары судьбы. После его подняли, прислонили к остановке и ещё долго били, превращая его лицо с толстыми щеками в совершенно бесформенную массу до самого подхода автобуса. Перед самым автобусом старпера занесли за остановку и, дав пару раз с оттяжкой по лицу, сбросили пинками в кювет. Виктор Романович летел в грязный придорожный снег и радовался, что хоть не убили.
Подошедший автобус ушел, прихватив с собой молодых людей неадекватного поведения, а Виктор Романович остался лежать в снегу, чувствуя, как тот под ним медленно тает…
– Ё… твою мать! – первый раз в жизни откровенно выматерился старый идеологический работник, почувствовав во рту привкус крови и отсутствие вставной челюсти.
– Хули… хули… хули… хулиганы! – наконец-то еле выговорил он, когда его солнечное сплетение стало отпускать помаленьку.
– Во, набросали мне, полную коробочку! И зачем я старый дурак стал их учить жизни? – мысленно проклинал свои нравоучения Виктор Романович. – Ехал бы сейчас себе в автобусе за медалью и смотрел бы в окошко… – плакал он в колючий и горячий придорожный снег, в котором ещё долго лежал, остывая от утренней баталии.
А когда снег под ним растаял, он со стонами кое-как выбрался и побитый поплёлся к себе домой.
Увы, нет тех слов, которыми можно было передать всё то, что чувствовал и ощущал Виктор Романович. Ему было реально горько, больно и обидно. Он шел с этими новыми ощущениями к себе домой и туда дальше по жизни…
– Наверное, мы не совсем правильно воспитывали молодое поколение, наверное, что-то в этом самом воспитании упустили, недоработали… – корил он себя.
Его тело болело, а в мыслях произошел такой страшный сбой и переворот, который был, сродни, наверное, только апокалипсису. Картина, когда он после боя летел и падал в горячий придорожный снег, всё стояла и стояла у него перед глазами…
Раньше он откровенно осуждал тех людей, которые попадали в столь пикантную ситуацию, а тут – на тебе, у самого теперь тоже самое получилось…
Да, судьба на этот раз широкой поступью наступила на Виктора Романовича и забила его в самый дальний угол жизни, где подпёрла суровой неизбежностью. Он теперь стал страдальцем, он долго плёлся домой по окраинной трассе вокруг деревни, как-то стыдно ему было, и за создавшуюся ситуацию, и за то, что племянника «лечил», чтоб тот своих обидчиков без сдачи не оставлял, и вообще за всё то, что с ним только что произошло…
Он шел и корил себя, что всю жизнь неверно мыслил… Может быть, это было так, может быть нет – неведомо. Не было ответа Виктору Романовичу на этот вопрос, воистину не было…
У дома к нему ласково бросился пёс Таран, который тут же принялся облизывать его окровавленное лицо.
– Наверное, у меня почки совсем оторвались – тяжело присев на крылечко тоскливо подумал про себя сильно пострадавший Виктор Романович.
Жены дома не было и «учитель жизни», кряхтя, принялся искать в карманах ключи. Войдя в дом, он кое-как разделся и включил телевизор. На экране грациозно и беззаботно танцевали четыре импозантных мужчины, и Виктор Романович с ненавистью переключил телевизор на другой канал. Там под гром песни шла фронтовая хроника.
– «И падал в землю человек, в горячий снег, в кровавый снег…» – отдавала от телевизора чем-то таким героическим.
На экране плелись раненные солдаты и Виктор Романович, почувствовав себя с ними чем-то солидарным, принялся звонить своему другу участковому в надежде на справедливость, прикрывая рукой один глаз, что бы в телефонном диске у него не двоилось.
– Да как же я тут справедливость-то наведу, если ты даже их лиц не запомнил? – сочувственно успокаивал его участковый.
– Да…, запомнишь тут лица…, когда меня так отпиз… отметелили – держась за бока, охал в телефонную трубку Виктор Романович.
– Ну…, это просто хулиганы, ты их, наверное, сам спровоцировал – как мог, успокаивал его друг. – Хулиганы, понимаешь ли, тут ничего не поделаешь, тебе нужно просто с этим смириться, водки возьми выпей, может быть, на душе полегчает… – продолжал успокаивать его участковый. – И впредь с нравоучениями этими будь поаккуратнее. Зачем тебе лишние проблемы на старости лет…?
Душа и тело парторга тем временем никак не хотели мириться с хулиганами, они жаждали справедливого и страшного возмездия. Виктор Романович закрыл глаза и стал представлять себя судьёй, как бы сурово он судил тех хулиганов и сколько бы им «припаял». Как подошел бы к ним в гневе, и кэ-эк бы дал им в лоб…! Но, увы – это были всего лишь желания, и оттого, что они никогда не сбудутся, на душе старче стало ещё тошнее, горше, противнее и больнее…
Достав из шкапчика бутылку водки и налив полный гранёный стакан, битый парторг сразу же врезал его совсем без закуски. На душе у него чуть, чуть потеплело, а тело стало ныть меньше.
Потом он оглушил второй двухсотграммовый стакан, и, подперев голову руками, подбитым глазом задумчиво уставился в окно с видом на улицу.
Немного посмотрев на осиновый, с поздней осени вмёрзший желтый листок, старче стал придаваться глубоким размышлениям на разные темя.
– Вот, мол, как она жизнь-то устроена. Может, в бытности сам был с людьми крутоват, но жизни-то всё строго уравновешенно. Круглая она земля то… – ковырял выбитым пальцем заиндевелое стекло Виктор Романович.
Тут обернувшись, он посмотрел на себя в зеркало. Ба! Оттуда взглянула на него такая физиономия…! Что Виктор Романович перекрестился и грешным делом подумал, что лучше бы его сегодня убили.
– Племянник тут должен из армии на побывку приехать, что я ему скажу с такой рожей? – спрашивал сам себя дядя Витя.
Он снова перевёл взор к окну, к осеннему листочку под тонким ледком и подумал, что всё то, что с ним сегодня произошло, наверное, и есть жизнь… И никуда ему от неё не деться…