Господа Обносковы
Шрифт:
Он так сжился с Павлом, что все еще видел в нем того самого ребенка, который сиживал у него когда-то на коленях.
— В таком случае, я лучше заранее уйду из твоего дома, — промолвил Панютин.
— Этим-то, вероятно, и выразится ваша любовь к отцу? — спросил Обносков и с умыслом впервые назвал в этот день Кряжова отцом Павла.
— Какой я ему отец! Мы чужие! Вы видите: жил-жил на квартире, а теперь не понравилась, так на другую переехать хочет, — с горечью промолвил старик. — Ну, что ж, переезжай! Да поскорей переезжай! Что долго раздумывать? И тебе, и мне покойнее будет.
— Покойнее всех будет вот этому мерзавцу, — вымолвил
Обносков позеленел.
— Что? — вскочил Кряжов со своего места. — Ты, подобранный с улицы, наплевал на меня за все мои благодеяния, да ты же еще смеешь оскорблять горячо преданных мне и избранных мною людей?
— Э, какое тут благодеяние, если подберут щенка да потом станут его на веревке водить и позволять каждому негодяю с улицы ломаться над ним! — проговорил, задыхаясь Павел.
— Если бы вы не были мальчишка, так вы расквитались бы со мною за свои дерзости, — прошипел Обносков.
— Напротив того, только из того, что вы не расплачиваетесь со мною, я и понимаю, что я уже не мальчишка, — рассмеялся нервным смехом Павел.
— Ступай вон!.. Иди!.. И не смей более являться ко мне на глаза! — кричал Кряжов.
Павел вышел. Кряжов зашагал по комнате, развязал на ходу шейную косынку, швырнул ее в сторону и расстегнул ворот рубахи.
— Негодяй, как он расстроил вас, — проговорил Обносков.
Кряжов ходил по комнате, изредка отирая ладонью свой лоб.
— И ведь черствость сердца какая, — еще решился произнести Обносков.
Кряжов все ходил молча. Взял со стола салфетку, отер ею вспотевшую шею и стал засовывать салфетку в карман.
— Я пойду, добрейший Аркадий Васильевич. Прощайте, — поднялся со своего места Обносков, совершенно сконфуженный молчанием тестя.
— Хорошо… Прощай!..
Кряжов даже не взглянул на зятя и продолжал шагать по комнате из одного угла в другой.
Изредка потирая себе лоб, старик размышлял о тысяче предметов. Думалось ему, что не умел он составить ни своего счастья, ни счастья любимых детей. «Ведь вот и Павел обозлился, нагрубил, уходит от меня, а все-таки ему не сладко. И у Груни есть какое-то горе, что-то случилось у нее с мужем, отчего-то она худеет… Теперь хоть в могилу ложись, да умирай! И как это Алексей так повел дело, что разозлил Павла… Ведь и в самом деле, не мальчишка же Павел, не ребенок он. А я чего смотрел, чего молчал, покуда Алексей говорил? Ведь я своими руками подложил огня к ссоре… Ну, да и то сказать, мог бы и помолчать передо мною Павел. Ведь не грубила же, покорялась же мне Груня?» И вдруг в голове Кряжова возникли вопросы: нашла ли счастие за свою покорность Груня? Наслаждается ли она семейными радостями в доме навязанного ей мужа? Доставила ли эта покорность наслаждение хотя самому ему, Кряжову? — На все эти вопросы он готов был отвечать скорее отрицательно, чем утвердительно. Начались думы о том, что и сам Кряжов вел такую же жизнь, какую вел Павел, что и он еще мальчишкой бежал из школы, потом студентом бежал от своего дяди, потом профессором вышел в отставку по капризу из университета.
— Что же, уж не мне ли прощения просить у Павла? Нет, молод еще он для этого! — рассуждал старик. — И какой черт дернул Алексея впутаться в это дело! — топнул он ногою, вытащил из кармана салфетку, чтобы отереть лоб, посмотрел на нее с каким-то тупым удивлением и швырнул на пол. — Правду Груня
Кряжов махнул рукой и снова шагал из угла в угол по комнате. Тревожный день взаимных недоразумений окончился бессонной ночью. Рано утром Кряжов спросил у лакея:
— Павел дома?
— Никак нет-с, вчера ушли…
— Ничего не брал с собою?
— Книги, кажется, взяли-с… Так, узелок маленький несли-с под мышкой…
— Ступай!..
Кряжов опять ходил по комнате.
— Ну, бог с ним, бог с ним! — шептал старик. — Я спокоен, я свое дело сделал, я проживу и один. У меня дело есть, мне некогда тосковать. И что мне он?.. Чужой… Правда, привыкли жить вместе, привыкли… Ну, да это ничего не значит. Отвыкну… Как не отвыкнуть!.. К тому же он в последнее время часто не бывал дома… Ведь я и без того почти всегда один был.
Кряжов надувал и старался уверить себя, что Павел не каждый день сидел в столовой, пока старик пил пиво.
Протянулось кое-как утро, настало время обеда. Кряжов вошел в столовую. На большом столе стоял только один прибор, и стол выглядел каким-то пустым. Слуга подал суп и ушел. Кряжову не с кем было говорить, некого было поджидать, не на кого было посердиться за поздний приход… Он молча принялся за суп, зачерпнул ложку и остановился; перед его глазами носился образ какого-то чумазого ребенка; вот мало-помалу образ ребенка превращается в образ бойкого, но сурового и строптивого мальчика; вот он становится задумчивым юношею с страстными глазами, наконец, это уже совсем возмужалый молодой человек, быстро развернувшийся, стройный, лихорадочно подвижный, иногда увлекательно веселый, иногда как-то трогательно грустный, но всегда ласковый, даже в минуты вспышек…
— Прикажете принять суп? — спросил лакей, появляясь в комнате и видя, что Кряжов не ест.
— Убирай!.. Я не буду обедать, — очнулся Кряжов и встал.
Он провел рукой по лицу, оно было мокро; он опустил руку на грудь, на рубашке были капли слез…
Точно забыв что-то и тщетно стараясь вспомнить забытое, пошел Кряжов в свою комнату, обвел ее глазами, пошарил что-то на полках, повертел какую-то книгу, положил ее снова на место и бессознательно вышел из дома. Через несколько времени он сидел в доме Обноскова перед диваном, на котором лежала Груня; она не была больна, но чувствовала непомерную слабость и истому.
— Нехорошо, нехорошо хворать, — говорил старик, стараясь придать шутливый тон своим словам.
— Да ты сам, папа, как-то дурно выглядишь сегодня, — заметила Груня, всматриваясь в его лицо.
— Ничего, я-то здоров. Что мне делается!
Все помолчали.
— Ну, а что Павел? Говорил ты с ним?
— Да, да, все пустяки.
— Ну, я так и знала, что ты неправ, — обратилась Груня к мужу с торжествующим лицом.
— Аркадий Васильевич говорит про ничтожность объяснения, а не про самый факт, заявленный мною. Оказалось, что Павел действительно кутил, мотал деньги и даже, вдобавок, вместо раскаянья наделал грубостей отцу и мне, — произнес Обносков, не обращая внимания на таинственные знаки тестя, приглашавшие его замолчать.