Шрифт:
Урс Видмер
ГОСПОДИН АДАМСОН
Вчера мне исполнилось девяносто четыре года. Мы это отпраздновали как обычный день рождения. Сюзанна испекла шоколадный торт, упрощенный крестьянский вариант, его рецепт, переживший две войны и экономический кризис, когда-то получила моя мать от своей бабушки. Ноэми, наша дочь, которая обожала все дни рождения, кроме своего собственного, попыталась, как всегда, воткнуть в торт побольше свечек. На этот раз ей удалось разместить примерно на ста квадратных сантиметрах торта около пятидесяти штук (она купила самые маленькие). Шоколада под ними почти не стало видно, а может, они и впрямь его вытеснили. Оставшиеся сорок четыре свечки стояли вокруг торта. Ноэми с удовлетворением посмотрела на результаты своего труда и сказала:
— Не надо дотягивать до ста лет, папа. С сотней
Зажечь их было совсем не просто. То никак не хотела загораться одна в центре, когда все уже горели, то, пока Ноэми возилась с последней, гасли первые. Во всяком случае, Ноэми пару раз обожгла себе пальцы. Но потом наконец дружно загорелись все. Это было похоже на северный символ праздника летнего солнцестояния или на предмет культа индейцев майя. Мы восклицали «Ах!» и «Ой!», а потом задули свечи. Я, кажется, ни одной, Сюзанна — две или три, Ноэми штук двадцать, а Анни, моя внучка, тоже давно уже взрослая, — все остальные. Но ей помогали ее два сына, они старательно дули поверх горящих свечек. Когда огонь погасили, дым наполнил всю комнату. Я закашлялся, Сюзанна терла слезящиеся глаза, Ноэми распахнула все окна, Анни рассмеялась, а оба мальчишки завизжали от восторга. Мы все со счастливыми лицами смотрели друг на друга. Каждый получил кусок торта с десятком свечек, стеарин растекся по шоколаду. Все стали жевать. Потом я раскрыл подарки: миниатюрная лодка, челн, на корме которого стоял черный лодочник с веслом в руках (от Сюзанны). Пряничное сердце с надписью «Счастливого путешествия» (от Ноэми). Буханка хлеба с восхитительным запахом и бутылка вина (Анни). Оба мальчика — они близнецы, их зовут как-то по-современному, но мы называем их Бембо и Бимбо — сделали для меня рисунок, на котором мужчина (он напоминал меня, у него были усы и торчавшие вокруг лысины волосы) шел к горизонту, освещенному красным закатным солнцем. Я обнял трех женщин, по старшинству, потом — мальчиков. Высвобождаясь из моих объятий, они, как обычно, закричали:
— Дедушка, поиграешь с нами?
И я, как обычно, пошел играть с ними. Мы почти всегда играем в грабителя и жандармов — и в этот раз тоже, — потому что Бембо и Бимбо — талантливые жандармы с громовыми голосами, а я вполне гожусь на роль вора, ведь еще и сегодня я пробегаю стометровку, как когда-то Карл Льюис,[1] за 10,00. Правда, минут, а не секунд.
Когда я познакомился с господином Адамсоном, мне было восемь лет. Это случилось в саду виллы господина Кремера. Она находилась напротив нашего дома и вообще-то была вовсе не виллой (хотя все ее так называли), а скромным двухэтажным домом, правда, с очень большим садом. Странность заключалась в том, что господин Кремер никогда не появлялся в своем доме. Никогда. Никто его ни разу не видел, да и кого-нибудь другого тоже. Ни женщин, ни детей, ни слуг, ни садовника. Сад выглядел соответственно. Цветущий первобытный ландшафт, которым некому было любоваться, потому что сад и дом окружала высокая живая изгородь из самшита. Большие ворота, массивная железная плита, закрывали вход. Звонок, так и не зазвонивший, когда однажды я все-таки отважился на него нажать, готовый тут же укрыться в своем саду. Разумеется, сад господина Кремера выглядел гораздо таинственнее. То была запретная область, меня могло ожидать страшное наказание, если бы господин Кремер однажды появился и застал меня в своих секретных владениях. Меня и моего друга Мика, который, как и я, знал все закоулки этого заколдованного, таинственного места, где мы передвигались с осторожностью рыси и недоверчивостью газели, переполненные страхом и радостью, в любое время готовые к катастрофе посреди всей этой красоты.
В тот день — тоже день моего рождения, мне тогда исполнилось восемь, и солнце светило так же горячо, как вчера, — я вошел в сад своим обычным путем, через узкий лаз между самшитовой изгородью и высокой каменной стеной, отделявшей имение от владений Белой Дамы. Белая Дама — это еще одна история, скажу только, что она всегда (то есть в прямом смысле слова всегда) носила только белое. Белые туфли, белые перчатки, белую шляпу, а еще у нее во всем доме и в усаженном рододендронами саду была устроена сигнализация — натянутые проволоки, датчики, сирены, которые она приводила в действие три-четыре раза за день. А потом визгливым голосом сообщала примчавшейся полиции, что видела тень, целую толпу теней, и все они хотели ее убить. Если немного повезет, то в этой истории про господина Адамсона она больше не появится.
Трава в саду выросла по пояс, и везде было полно цветов. В тот день цвели — тогда я, конечно, не знал их названий, но сегодня знаю — красные и белые розы (около ворот), маки, олеандр, гибискусы, маргаритки
Я принюхался, как это делают индейцы, рассмотрел следы (примятые травинки) и пошел по собственным следам, делая вид, что это следы чужака. Без Мика было не так интересно, я уже не помню, где Мик пропадал в тот день. Наверное, в школе, он был на два года старше меня (и сильнее, но зато я был проворнее) и учился даже тогда, когда мои уроки уже заканчивались. Кроме того, его часто оставляли после уроков, потому что он забывал дома все домашние задания или совсем их не делал. Итак, я сбивал палкой цветки маргариток и крался на цыпочках, полуприкрыв веки, чтобы враг не заметил меня по блеску глаз, к углу сада, потому что оттуда доносились голоса двух или трех женщин. Очень осторожно, почти не дыша, пробирался я сквозь высокую траву, пока не оказался у самшитовой изгороди, прямо за скамейкой. Я мог бы коснуться спинки скамьи. Три женщины — а их было трое, — которых я видел только со спины, оказались старыми дамами, вероятно сбежавшими из богадельни в нижнем конце улицы. Они разговаривали громкими высокими голосами о своих проблемах с мочевым пузырем, кишечником и головой. Было похоже на игру в покер, когда у одной дамы оказывался фул-хаус (огромный камень, величиной с кулак, перекрыл выход из почки и приковал даму с невыразимыми болями к постели), а вторая объявляла роял-флэш (неоперабельный рак прямой кишки) и выигрывала партию.
С той же осторожностью я пополз обратно, выпрямляя за собой каждую травинку, чтобы никто, даже самый хитрый следопыт из племени кайова, не смог бы заметить ничего необычного. Но через несколько метров мне это надоело; я встал и пошел к скамейке, стоявшей у стены дома. Я сел, запел песенку и начал смотреть в небо, где кружили две хищные птицы.
Господин Адамсон появился передо мной так неожиданно, словно свалился с неба. Меня охватил ужас: наверное, это — господин Кремер, невидимый хозяин дома и сада, и сейчас со мной произойдет что-то страшное. Я сидел на скамейке, как приклеенный.
— Добрый день, — наконец произнес я.
— А я уже подумал, что ошибся, — ответил мужчина и рассмеялся. Он говорил на литературном немецком языке, не на местном диалекте, и к тому же с какой-то необычной иностранной интонацией. — Я решил, что ты меня не видишь. Поздравляю тебя с днем рождения.
— А откуда вы знаете, что у меня сегодня день рождения?
— Ну, у меня сегодня тоже что-то вроде этого. — Он снова рассмеялся. Его смех звучал почти как сухой кашель. Здесь так никто не смеялся. Разве что в пустыне или в пекле извергающегося вулкана.
— Вы господин Кремер? — спросил я.
— Адамсон, — ответил человек и слегка поклонился. — Господин Адамсон. — Казалось, он пропел свое имя.
Я почувствовал, что ужас немного отпустил меня. Я молчал, и господин Адамсон тоже в молчании оглядывал сад.
— Здесь замечательно, — пробормотал он, — правда, немного светловато. — И загородил глаза ладонью, но солнце все равно слепило его. И все-таки он продолжал осматриваться, глядел туда, сюда, вглядывался в небо. — Пора нам познакомиться… Но что за дивный сад!
И в самом деле. Теперь, когда я следовал за взглядом господина Адамсона, сад вдруг начал выглядеть так, словно за ним ухаживал очень заботливый садовник. Вся эта красота не могла быть просто капризом природы. Возможно, господин Кремер приходил сюда по ночам, когда я спал, и украдкой возился в своем раю.
Господин Адамсон — если, конечно, это не господин Кремер, мне все-таки следовало держать ухо востро — был старым, очень старым, вероятно лет девяноста, человеком, маленьким, худеньким, с совершенно белым лицом, острым, выступающим вперед носом и еще более выступающей верхней губой, которая, как козырек, нависала над нижней губой и подбородком. И абсолютно лысым, если не считать трех слегка вьющихся волосков, рядком торчавших посреди лысого черепа. Они напоминали антенны или три желтые травинки. В серой вязаной кофте не по погоде, каких-то бесцветных брюках и коричневых носках. Ботинок на нем не было.