Господин Мани

Иегошуа Авраам Бен

— Ну, конечно же, это было истинное намерение, скрывавшееся за сионистским пылом, мой дорогой отец, а конгресс — лишь предлог…

— Ну, скажем, внутреннее, подсознательное.

— Ладно, пусть побочное, не будем торговаться, ты настроен очень агрессивно, отец, я же только пытаюсь поведать тебе историю, привезенную из твоей Палестины; у меня такое ощущение, что эта история, как запеленутый младенец, лежит

тут рядом со мной на старой кушетке и, если я не выскажу ее до конца, начнет криком кричать и изойдет слезами. Вот, значит, день подходит к концу, наступает вечер, вечер открытия конгресса; мы оба, так сказать, полноценные делегаты, и наш долг оправдать эту честь, хотя мы сами еще не взяли в толк, кого мы, собственно, представляем, от какого мы округа, где он начинается и где кончается, мы делегаты полей или леса, от мельниц или от железнодорожной станции, а может, от самой железной дороги, потому что в деревне ни семейство Мендель, ни семейство Хефнер, ни семейство Авербух нас не уполномочивали. Но как бы там ни было, мы делегаты, так записано, так и будет. И вот уже наступил этот вечер, очень светлый, я бы сказал даже яркий, звезды взирают на нас с высоты, и их блеск — отрада.

— Да, отрада, ибо они свидетельствуют о том, что существует вечное, а не только эти сионисткие хлопоты.

— Не обращай внимания. Неважно. Главное, что мы шагаем по улице вместе с другими делегатами, стекающимися со всех концов города к казино; [60] нас можно принять за игроков, но очень добропорядочных. Бабочки и черные фраки как вкрапления среди белых передников швейцарских приказчиков, вечерние платья и оголенные плечи еврейских дам среди корзин, повозок и пивных бочек; местные жители смотрят на нас с полным безразличием, и даже если бы мы вырядились в буддийские балахоны или меха эскимосов, это не произвело бы на них никакого впечатления — евреи, и Бог с ними, пусть будут евреи, сегодня они здесь, а завтра их как ветром сдует. И наша Линка…

60

Первые три сионистских конгресса происходили в концертном зале «Штадт-казино» в Базеле.

— Театрштрассе… точно…

— Да, как ты рассказывал год назад… И Линка…

— Совершенно верно, отец, ты прекрасно все помнишь. Да, и будочка с позолоченым петушком… Но слушай дальше. Итак, наша Линка…

— Сожалел, что тебе не довелось на этот раз приехать самому…

— И кондитерская, где пирожные и сбитые сливки…

— Ты тоже там лакомился? Ха-ха…

— Да, конечно, и музей на площади — все на месте. И наша Линка…

— Нет, зайти не было времени. Сейчас услышишь. И вот по этой улице шествует и наша Линка, вся из себя такая праздничная, с этаким роковым взглядом, который она отработала еще в поезде после Катовице; мандат как "магна харта" [61] в ее очень оголенной руке; она в черном платье, которое тайно пошила себе еще здесь, а я об этом ничего не знал и никто меня не предупредил. Ты знал об этом сумасбродном, фривольном, я бы сказал, скандальном платье, открывающем все — шею, плечи, руки? Только руки у нее еще по-детски пухлые, на них, можно сказать, не обсохло еще материнское молоко, детские веснушки, веснушки, отец, прятавшиеся в укромных местах, выставлены напоказ…

61

Магна харта (полностью: магна харта либертатум, лат.) — Великая хартия вольностей, грамота, по которой английский король Иоанн Безземельный в 1215 г. вынужден был признать ограничения королевской власти в пользу феодальных баронов.

— Дело не в веснушках, веснушки как символ, как назойливые мысли во время торжественного шествия, которое было бурным началом всего, что последовало за ним, символом манящей женственности, которая исходила от нее… Иначе ты не поймешь, что было дальше.

— Ты меня слушаешь?

— Вот слушай: возле входа настоящая давка, аплодисменты, всеобщее возбуждение, гомон; даже те из России — «наблюдатели», «бунтари», «заговорщики» переодели рубахи и хлопают, что есть силы в ладоши, когда им кажется, что на горизонте появилась борода Герцля; парни, с которыми мы ехали в поезде, ждут-не дождутся Линку, подбегают к ней, тянут за собой, я тяну ее в свою сторону, не пускаю, и вдруг передо мной, откуда ни возьмись, возникает сияющая лысина профессора Штайнера с отделения патологии нашего факультета…

— Да-да, из Ягеллонского университета. И он здесь, весь в черном, солидный, многозначительный, а я думал, он давно крестился…

— Был такой слух…

— Может, крестился, а потом опять «оевреился»… ха-ха…

— Кто его мог делегировать? Приехал от самого себя, как все мы. Что ж, если такой солидный лысый господин является на еврейский конгресс и сжимает меня в своих объятиях, значит в этом что-то есть, думаю я себе, потому что, честно говоря, меня все время точит сомнение: так ли уж мы готовы к этой авантюре, стоит ли торопиться, не ошибка ли обнаруживать перед всеми нашу слабость, ведь мы можем по-прежнему кормиться молоком, прильнув к груди народов, среди которых мы живем, и набирать силы, чтобы наши претензии на флаг и на гимн, когда мы заявим о них, были намного весомее…

— Кажется, что-то такое решили…

— Да, кажется, бело-голубой со звездами…

— Ты напрасно задаешь мне эти вопросы — я не помню. Прошло столько времени, единственное, что осталось у меня в памяти, — это толпа, берущая приступом вход, и Линка в этом нелепом платье, которую увлекают за собой «наблюдатели». Сам я буквально вплыл за лысиной моего профессора в зал, его отвели в ложу рядом со сценой, а меня посадили за колонной…

— Отец, я очень прошу, не расспрашивай сейчас меня о самом конгрессе…

— Речь? Ну, конечно… А как же? Своего рода отчет…

— Да, про встречу с немецким кайзером в Палестине…

— Вроде бы ничего значительного, очень туманно, вокруг да около, а может, я чего недопонял…

— О самой Палестине он почти ничего не рассказывал.

— Ну, несколько слов, что-то очень поэтичное о ночи, лунном сиянии. Но после того, как я побывал в этом городе, я могу со всей ответственностью заявить: ничего он там не понял. Он витает в небесах и не видит действительности: говорит о луне над Иерусалимом, но не о его улицах; о городских стенах, но не о домах; о немцах и турках, но не о евреях; о будущем, но не о настоящем. Он любит формулы, отец, но не решения.

— Всего три ночи, и две из них промучался, как выясняется, на биллиардном столе в дешевой гостинице "Каменец".

— Так. Не нашлось кровати, и ему постелили на биллиардном столе. По-моему, это весьма символично…

— Грустный? Нет, как раз нет, не грустный и не подавленный, а очень возбужденный. Я видел его вблизи, следил за ним во время выступления, не очень вслушиваясь, — его венский немецкий понять было нелегко; и в какой-то момент мне стало его очень жаль — он долго не протянет, отец.

— Если позволишь, заключение врача…

— Ну а если и на интуиции, что здесь смешного?

— Пот, бледность, с трудом сдерживаемое дрожание рук, черные круги под глазами. Если бы ко мне обратился такой пациент, я бы принял меры: прослушал легкие, сделал анализ крови. Нет, он долго не проживет, и после его смерти, очень скорой, псе может распасться, пойти прахом…

— Назови это "врачебным прогнозом". Можешь смеяться сколько угодно.

— Да, это мое личное мнение, мое и только мое. Я пытался прочитать на лице Штайнера, не приходят ли и ему в голову подобные мысли, но было видно, что он вообще очень далек от раздумий на медицинские темы. Штайнер ловил каждое слово, жадно и самозабвенно, и хлопал в ладоши, я бы сказал, едва ли не с остервенением…

— Погоди, отец…

— Погоди…

— Просто мне так показалось… Может, конечно, я и ошибся, и кипятиться здесь вовсе нечего…

— Ну ошибся…

— Я очень надеюсь, что не на нем одном держится все движение…

— Но погоди…

— Ты? Ха-ха…

— Ты проживешь еще много лет, не бойся…

— Нет, Палестина не помрачила мой рассудок, но если бы кто-либо сказал мне тогда в зале конгресса, что через двенадцать дней я сам окажусь в Иерусалиме, я бы счел его несомненно безумцем…

— Погоди, ну погоди… Не выходи из себя… Ну, просто мелькнула такая мысль…